я помню.
– Нет, Софи. В оркестре были сплошь мужчины с усами и напомаженными волосами.
– Я помню, Чарльз! Помню!
– Понимаю, – ответил Чарльз. На его печальное лицо невозможно было смотреть, поэтому Софи уставилась себе под ноги. – Но, милая моя, ты ведь была совсем крохой.
– Это не значит, что я ничего не помню. Я ее видела, Чарльз. Правда, видела. Я помню виолончель.
Ей все время приходилось повторять одни и те же доводы. «Как заставить людей тебе поверить?» – думала Софи. На это нужно было много времени и сил. Это было невозможно.
– Я видела, как она плыла. Я точно видела! – Она стиснула кулаки. Не люби она Чарльза так сильно, она бы точно в него плюнула.
– И все же, дитя мое, я ее не видел. А ведь я тоже там был. – Он вздохнул так глубоко, что от его дыхания заколыхались занавески. – Я понимаю, Софи, это тяжело. Жизнь ужасно тяжела. Боже, да тяжелее жизни вообще ничего не придумать! Людям стоит чаще вспоминать об этом.
Почти каждый вечер Софи караулила маму. Она гасила свечу, садилась на подоконник, свесив ноги, и наблюдала, как по улице ходят матери. У лучших из них были умные лица. Некоторые несли на руках спящих детей: толстеньких малышей и ребятишек постарше, ноги которых торчали в разные стороны. Некоторые пели, проходя под свешенными из окна ногами Софи.
Но тем вечером Софи вытащила свой альбом. Его кожаный переплет стал совсем мягким, потому что обычно альбом хранился под подушкой. Софи доставала его в каждый день рождения.
Карандаш Софи затупился, и она погрызла грифель, чтобы его заточить. Затем она закрыла глаза и попыталась воскресить картину в памяти. Она нарисовала черные, протершиеся на коленях брюки (рисовать «протершиеся на коленях» брюки было на удивление сложно, но она все же исхитрилась), а затем нарисовала торс и голову женщины. Добавила волосы. Цветных карандашей не было, но она откусила заусенец и выдавила каплю крови, чтобы сделать свой карандаш красным. Затем Софи поднесла карандаш к лицу женщины и замерла.
– Ох, – прошептала она. А потом: – Думай. – А потом: – Пожалуйста!
Но все расплывалось у нее перед глазами. В конце концов Софи нарисовала дерево, сгибающееся на ветру, а затем нарисовала волосы, летящие на лицо.
Мама, думала Софи, нужна каждому, как вода и воздух. Лучше уж бумажная мама, чем никакой. Лучше даже воображаемая. Мамам отдаешь свое сердце. Мамы всегда дают возможность остановиться и перевести дух.
Под рисунком Софи написала: «Моя мама». Ее палец еще кровоточил, поэтому она нарисовала цветок за ухом у женщины и выкрасила его в красный цвет.
Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Софи придумывала истории, в которых мама возвращалась, чтобы ее найти. Истории получались очень длинными, и утром вспомнить их было сложно, но в конце они с мамой всегда танцевали. Вспоминая маму, она всегда вспоминала танцы.
5
К двенадцатому дню рождения Софи почти перестала
