сова, точно придушенный в колыбели младенец. В звезд-ной диадеме, в легкой кисее облаков горы потягивали красноватый напиток зари. Журчащий прозрачным хрусталем ручей шептал притихшим камням спасительные слова предрассветных молитв.
Сальварес обрадованно вдохнул полной грудью свежего воздуха. Тайная подземная тропа иезуитов подняла его по каменному плетняку ступеней наверх, туда, где веяло прохладным, но живым и легким воздухом.
Здесь, наверху, в царстве живых таявшая ночь еще пыталась победить светлеющее сумеречье глубокой теменью небес, но после спертого, тяжкого мрака пещеры де Аргуэлло поначалу показалось, что уже светло. Всё окрест: и налитые вековым молчанием камни, и седые кряжи, и слюдяная гладь ручья, и даже пламя костра, который поодаль, у козьего загона жгли двое монахов,– всё приняло единый цвет выгоревшей полыни. Мир наполнялся жизнью через мерный храп лошадей да затихающие с рассветом свирели цикад.
– Бери лошадей и уходи,– донесся из-за спины тихий, но повелительный голос.
Исполняя приказ, лейтенант ровно невзначай обернулся, но различил в темноте лишь неподвижный безликий силуэт.
Ведя в поводу своего коня и осиротевшую кобылицу капрала Вентуро, Сальварес опасливо подумал, что и его, оступись он хоть на шаг от устава братства, ждет неминуемая гибель, на которую в столице обронят скупые слова: «Цель оправдывает средства».
Ночной ветер, что лобзал горячее, раскрасневшееся лицо младшего де Аргуэлло, казалось, тоже был ранен сей черной думой; слабо билась жилка у его виска, ему не под силу было сорвать листья – навязчивые мысли – с растрепанных голов деревьев.
Ставя ногу в серебряное стремя, Сальварес вдруг вспомнил лица старшего брата, отца, сестры… Лицо его стало бледным, как в день собственных похорон… Дурное предчувствие обложило льдом сердце. Всегда идущий по ветру опасности, не знающий страха, он, пожалуй, впервые по-знал это чувство. Он долго не решался пришпоривать коня: страшная жажда обжигала язык и холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц.
Каменистая тропа, змеясь сквозь серые сумерки, вела его к отряду, к сирым хижинам бедняков, пропахшим соломой, к деревянным складам, к заросшим плющом и розами асьендам с грязными патио, провонявшими конюшней, к лавкам трактирщиков, где воруют, обманывают в карты, торгуют сеном и в темных углах давятся тулапаем погонщики, метко сшибая плевками назойливых мух… Живет ли там мысль подо лбом? Есть ли желания, страсти, идеи… иль все на животных рефлексах: пощупать, понюхать, сожрать? Чиканос, эти прирожденные торгаши, любят заложить ногу за ногу, опираясь на грязную, липкую стойку с видом заправских бездельников… Шарят с сердитой бранью в сальных бумажках… Сдачи у них сроду нет… Вечная история! И вот за них мы, идальго, должны проливать свою кровь?.. Он мысленно видел их глаза, глаза своего народа – соловые от усталости, страха и дешевой выпивки… Их стопы червем извивались по пыльным, выжженным солнцем улицам, а лохмотья пестрой одежды давно затвердели от пота, грязи и крови.
Де Аргуэлло потянул
