и ночи тоже перестает служить человеку, не желает отмерять его время, когда вся земля тонет во всеобъемлющих сумерках, все ветрища да вихри срываются со своих привязей в четырех сторонах света и земля мешается с небесами, озера, моря и реки целиком, взлетев на воздух в одном месте, падают в другом, все пропитывается влагой, все раскисает или покрывается порошей мелкого колкого снега. Природа устала от человека, ей надо отдохнуть, вернуть свою строптивую, но умеренную натуру.
Люди сразу это чувствуют, подобно зверью, что за десять верст унюхает потоп или лесной пожар и удирает от него, бросив все, в безопасное место. Тот, кто сеет и пашет, таким утром не узнает своего плуга, он стал для него просто куском железа причудливой изогнутой формы, холодным и хмурым; тот, кто зарабатывает на хлеб кистью и красками, в изумлении откладывает их в сторону, потому что краски разлагаются на составные части и стены, уставши сверкать ясным светом, покрываются противным налетом болотно-серых пятен; рубящий лес оставляет топор, едва к нему прикоснувшись, потому что и лес и топор веют ледяным холодом, мало того – скрытой ненавистью к нему, лесорубу. В такое время плоты долго толкутся у берегов, не отчаливая, напрасно плюясь пенными брызгами и ожидая людей, сплавляющих их, а те, охваченные вялостью и прекрасной кручиной, глядят на улепетывающий от их воли мир, ничего не понимая… и не в силах ничего изменить. Попрошайки не выходят клянчить милостыню, предпочитая голод запустенью улиц и дорог. Фабрики без пользы портят воздух резкими свистками: никто не выходит на работу, никто не становится к станкам. Скотина, задрав морды кверху, ревет, но напрасно, никто не несет ей корм, никто не удосуживается напоить. Весь мир снова таков, каким его когда-то сотворили: дикий, полный враждебности, излучаемой даже неодушевленными вещами (во всяком случае, мы считали дотоле, что у них нет души). Мир – лишь ветры, воды и тьма, покрывающая бездны вод.
Никто и не пытается этому противиться, потому что это пустое занятие, а кроме того, такое время длится недолго. Наступает новый день – а может быть, ночь? – казалось бы, ничто не изменилось… но нет. Подкованные башмаки плотогонов шваркают по бревнам, когда мужики вскакивают на них, на фабриках ревут, словно впервые, станки, их шкивы и шестеренки (валы, колена, зубцы) начинают крутиться с удвоенной скоростью, устремляясь вдогонку за тем, что от них чуть не удрало, – временем… И вот уже маляр как ни в чем не бывало смешивает краски, получая изумительнейшие тона, коровы хлебают воду, неуклюже отбрыкивая звякающие ведра, и слюна смачно стекает по их мордам, лесоруб проверяет большим пальцем лезвие топора на остроту и думает, что оно еще острее, чем прежде, а крестьянин, как всегда ворча, затемно выходит из избы, бредет по пояс в грязной жиже, коли дело весною, или по сугробам, если на дворе зима. Громадный механизм мира людей вновь приходит в движение и набирает скорость, словно нагруженный воз, катящийся под гору, и, кажется, остановиться ему никак невозможно.
Осенней ночью человек понимает, что удел
