колодезя стояло ведро с пивом, и дядя Моркус, присев на корточки, пил прямо из него.
– Вас отец ищет, дядя Моркус, – сказал я.
Когда он обернулся, я увидел что глаза у него красные, как у кролика.
– Сколотил уже? – спросил дядя Моркус.
– Заканчивает.
– Да ну их, – пробормотал он, сожалея, что приходится расставаться с ведром, – будто никто другой не может лечь, примериться.
Когда гроб был готов, дедушку уже не стали сажать за стол. Все долгое время до дня похорон он пролежал в гробу, вперив взгляд в потолок (никто не удосужился закрыть ему глаза, а потом было поздно; с другой стороны – как бы он выглядел жмуриком в застолье?). Поминки продолжались. Несколько человек, и тетя Пранцышка с дядей Моркусом в том числе, расплакались, жалея дедушку. Видно, должно было пройти какое-то время, пока они поймут, что его больше нет и никогда не будет. Пили-ели в слезах – слезы мешались с капустой, капали в пиво, – хныкали, вспоминая какую-нибудь сценку из общей с дедушкой юности.
Минуло еще несколько дней, неделя, месяц, два… Поминки все не кончались. Времени сидеть в застолье у нас было все меньше, не то что в начале. Нашлись неотложные дела, и мы завершили их вместе: сжали яровые, посеяли рожь, собрали яблоки и сливы. За стол теперь садились только по вечерам. Пиво с водкой давно закончились, и все понемногу снова замкнулись в себе, хотя оставались дружелюбны, нежны и внимательны друг к другу. У дяди Моркуса от плача начали слезиться и гнить глаза, так что он перестал реветь. Жизнь обрела какой-то ритм, какую-то обыденность. Становилось ясно, что пора хоронить предка и расходиться по домам. Тем паче что самая молодая родственница, моя тетя Сельмочка, тридцати четырех лет, отяжелела, ее беременность стала слишком заметной, пора ей было отправляться домой. Однажды утром, проснувшись, я увидел в окно, что пошел снег. Прошло пять месяцев с того дня, как дед помер. Первый снег. Хотя падал он мокрым и тут же таял, едва коснувшись слякоти на дворе, отец велел мне:
– Криступас, пора. Сходи на кладбище, проследи, чтобы яма была как следует. Не хочу, чтобы ливень вымыл моего отца из земли, как Нексуса в прошлом году. Скажи, пусть выроют на несколько вершков глубже, чем обычно.
Да. Время настало. Могилу рыл Лизан – таково было его прозвище с той поры, когда он со своим отцом полвека тому назад приехал в нашу округу. Лизан Мейжисов ни в грош не ставил.
– Вы все словно чумные, – язвил он, сплевывая вишневую камедь, которую все время жует. – Никак в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Ну, постойте. Я вас всех похороню.
Смола вишни вызывает у меня брезгливость, хотя, известное дело, она лучше сосновой. Как-то раз я пробовал пожевать сосновую смолу, но так и не смог проглотить слюни. Потому никто ее и не жует. Лизан ковырялся в зубах черным, землистым ногтем, потом снова сплюнул струйку желтой слюны.
– Всех не перехоронишь.
– Почему же?
– Потому, что ты слишком стар.
Лизан снова положил в рот катышек
