которым провожала ее Елизавета, не осталось ничего от вчерашнего благоговения.
31. Параход идет по следу
Он слегка погрешил против истины, когда сослался на то, что у него, дескать, «другое задание». На самом деле он не получил еще ни одного приказа от своего «хозяина». Слово «хозяин» ему не нравилось, особенно применительно к юной светловолосой девушке, неуловимо похожей внешне на его первую «взрослую» любовь, поэтому про себя он по старой привычке называл ее чувихой. Внутри нее он углядел еще не преодоленную наивность растущего существа – чего бы она ни понаписала в своей книжонке. Параход по собственному опыту знал: пока в тебе ничто не умерло, даже самая черная меланхолия – всего лишь поза.
В отличие от чувихи, в женщине с серыми глазами, которую смерть уже пометила знаком первой очереди, не осталось почти ничего от обычного женского притворства и еще меньше от тщеславия. С ней было легко, как с животным, но не поэтому он облегчил ее страдания (что, кстати, ему недешево обошлось). Это действительно была сделка – вот тут он не покривил душой.
Оказавшись рядом с ней и дав ей напиться воды из своих рук, он увидел короткий фильм о ее будущем, состоявший, правда, из обрывков и остро нуждавшийся в перемонтаже, а местами и в цензуре. Его видения множились в полном соответствии с непрерывным дроблением вероятностей. В одном из этих видений она умирала, в другом – спасала ему жизнь.
С привязкой по времени Параход испытывал трудности, поскольку в его мозгу прекрасно уживались параллельные варианты. Он словно видел древо событий целиком, хотя понять, какая из ветвей отрастет раньше, было почти невозможно. Но он мог, по крайней мере, действовать, исходя из собственных приоритетов. Что же касается его обреченной партнерши, между крайними вариантами ее судьбы имелось бессчетное количество промежуточных – и все они были для нее более или менее мучительными.
Он стоял на месте смерти Бульдога.
Что-то здесь было не так. В конце концов любая точка на земной поверхности рано или поздно становилась местом чьей-либо гибели, но обычно эти смерти укладывались в общий контекст, являлись сливающимися в более или менее равномерный фон частями одной и той же извечной картины: либо пищевая цепочка, либо старость и мирное угасание (вроде усыхания деревьев), либо что-нибудь «человеческое, слишком человеческое» – ненависть, бессмыслица, жадность, безумие, ревность, месть… и почти всегда – боль, глухая или яростная.
В этом месте не было боли. Он ощущал только холодную, непроницаемую, чуждую силу – и вдобавок испытывал чувство, подобное досаде от неудачных попыток проникнуть сквозь отполированную металлическую поверхность. Хоть башку расшиби – увидишь только свое отражение и, может быть, собственную кровь…
Такое с ним случалось всего дважды. Первый раз – в детстве, едва он начал осознавать свой дар (или свое проклятие) и обнаружил, что видит то, что остается для других либо несусветной чушью, либо тайной, либо чем-то таким, о чем не говорят в приличном обществе. Тогда он еще не знал, что такое «приличное» общество, вернее, не умел отличать его от неприличного,
