и он заодно со всеми что-то выкрикивал, гоготал.
– Мой батя у твоего служит… – заговорил вдруг ельский. – Мой батя твоего уважает… Что, теперь и мы будем вместе служить. Ты просись со мной. Ребров моя фамилия!
– Обознался. Нет у меня отца! – загоготал Матюшин, и новый знакомец стих, не стало его слышно.
И пьянка, и жара, и людишки казались одним злом. Куда-то они бессильно тащились – зло тащилось. Мучимый этим злом, как ему чудилось, Матюшин полез наверх, на пустовавшую свою полку, и забылся, уткнувшись лбом в казавшийся ледяным простенок. Остыл. Уснул.
Растолкал его Ребров, но чуть не с преданностью, как если бы Матюшин сам ему приказывал. Мерцал тусклый свет. За оконцем уплывали ровные небесные сумерки. Поезд мчался прямо, бесшумно, как по воздуху. Ребров разбудил его поесть.
Доедали все, что везли. Жрали и пили не продыхая. Столик был завален колбасами, курятиной, консервами, хилыми майскими овощами. Тут же вино, пиво, водка – и не прятались даже, не прятали бутылок. Верно, безумие это началось еще днем – с той припасенной водки, а потом все запасы, все деньги пошли в расход. Голодный, спросонья, не разбирая, что хватает, Матюшин накинулся на чужую еду, глотая кусками что-то теплое, жирное, кинув потом на общий стол и свои червончики, вспомнив о них, подаренных на дорогу отцом… А Ребров ему подливал, уговаривал:
– Выпей – за наш родной Ельск! Пусть и они пьют, слыхали, пейте за Ельск! – крикнул он кому-то, размахнулся бутылкой, спьяну не удержавшись и повалившись на чьи-то тела.
Пьяный вагон гудел, веселя Матюшина. После жратвы, водки теперь захотелось курить, и Ребров взялся вести его в тамбур, прокладывая дорогу, храбрясь:
– Расступись! Пришибу!
Команда их занимала полвагона, смешавшись с гражданскими. Много было стариков и старух, опрятно одетых: страных, чужих, нерусских… Они сидели, забившись в уголки, и пугливо, улыбчиво глядели на всё, что происходило – на гульбу молодых пьяных русских ребят. Пройдя узкой стежкой – чудилось, по-над пропастью этого народца, – зашли они в тупик вагона, где занял место и бдел у дверки в тамбур капитан.
Причесанный, точно зализанный, он сидел за пустым, без еды, столиком, читая натощак не первой свежести, замусоленную газетку, Тут, в его углу, царил укромный строгий порядок, какого не было и духа в кишащем людьми, распахнутом настежь да пьяном остальном вагоне: висели по местам вещи, сидели по местам люди. Верно, есть капитану было нечего, порастратился. Домашний, помолодевший, уже не задраенный в китель, а вылезший из него на свободу, в летней офицерской рубашке, но в дорожной неволе, выглядел он командировочным, точно и посторонним человеком.
– Товарищ капитан, Федор Михайлович, мы перекурить! Разрешите выйти в тамбур? Вот, земляка встретил! – притворно радуясь, чуть не придавливая, ринулся грудью на капитана ельский, от которого и так несло за версту.
– Иди
