на «советском» кладбище, как называлось оно в народе, где хоронили партийных да тех, кто служил. Похороны должны потом были оплатить из военкомата, но отец не унизился, отказался.
С тех пор Григорий Ильич отделил себя от семьи. Если прежде с ним виделся хотя бы за столом, то завелся вдруг в доме такой порядок, что отец столовался в одиночестве. Сначала мать накрывала ему, а потом, когда он уходил, за отцом, казалось, доедали. И так во всем.
Матюшину чудилось, что не живет – а погрузился под воду, где все мутно, зелено, как сквозь стекло бутылки. Тоска теперь могла месяцами душить его, всякое занятие или мысли делая тоскливыми, лишенными смысла. И он жил, ничего не делая, сам не зная, куда девается время. Он откуда-то помнил неизъяснимый жизненный свет, радость от жизни и ясность, но когда вспомнить старался, откуда этот свет был, то выплывала муть перед глазами, и знал-то он другое, и в той жизни их, задраенной наглухо, не было и щели, чтобы увидеть свет, но ведь некуда было из четырех стен убегать, только и жил в этих стенах.
Той же весной, когда исполнилось Матюшину двадцать три года, вызвали его вдруг повесткой в военкомат, на медкомиссию. Когда повторно отбраковала медкомиссия из двух пожилых врачей, он только то и понимал, что признается окончательно негодным. Из военкомата он вышел, но пойти домой не смог. Занесло его блужданьями на вокзал, и очутился он в том буфете, где прощались они когда-то с братом. Узнал его, буфет этот, заказал, как тогда это сделал Яков, бутылку водки, выпил сколько смог, опьянел – и пошел обратно в военкомат.
С порога зашумел, что хочет служить, а пьяного-то не впускали – и ринулся громить, крушить, что было перед глазами. Все, кто дежурил, сбежались хватать его, дошло и до военкома. Тот, успокоив, завел Матюшина в свой кабинет. Военком знал, чей он сын, знал о гибели отдавшего интернациональный долг брата – но если бы он знал, каким решением угодит, а каким не угодит Григорию Ильичу… Так что пришлось, наверное, гадать.
– И правда, такой богатырь и пригодиться не может? Направим его в артиллерию, зачем там тонкий слух? – бодрился он. – Семья-то геройская, гвардейская, можно сказать, династия, а мы парню дорогу перешибаем. Я улажу, улажу… Сиди дома и жди повестки.
Думая, что отец ничего не узнает, он решил дома обо всем молчать. Все те дни жил он с легкостью нетерпения, даже спешки, дожидаясь повестки, но прячась от отца. Как-то Григорий Ильич пришел – усталый, молчаливый – и, не переодеваясь еще, только разувшись, вдруг позвал к себе.
– Я слышал, ты там у военкома… В армию хочешь? Куда подальше? Ну и дурак.
У Матюшина оборвалось сердце.
– Слышала, мать? – пропел отец ласковым, полным безразличия голосом. – Дождались, нашего-то в армию забирают, признали годным, повестка ему пришла! – И он вынул из кармана своего мундира повестку, припечатав к столу: – Получай…
В оставшуюся неделю Матюшин уволился с опостылевшей работы,
