И тогда с обеих сторон выбегало взведенное, нервное начальство, а солдатня и зеки мигом прятались.
Начальник лагеря Вилор Синебрюхов и ротный капитан обычно обходили друг друга. Синебрюхов хозяйничал в лагере многие годы, так что Хабаров в сравнении с ним жительство в Карабасе имел самое временное. Однако за все время, которое им выпало прослужить в одном месте, два этих начальника не стали соседями. Если случаем сталкивались, то глядели друг на друга с тем удивлением, какое в ином разе способно даже обидеть человека, и добровольно расходились. «Такой дурак – и на свободе», – говаривал начальник лагеря, имея в виду Хабарова. В свой черед и ротный командир удивлялся: «Как это его земля еще терпит!»
«Хороша картошечка, ох хороша! – причмокивал Синебрюхов, глядя на картофельное поле. – К ней бы селедочку малосольную, эх, водочку, черного хлебца… Одни огород развели, а другие расхлебывают, другим в лагере работы прибавляется». – «Нет уж, подавишься, не своруешь, это тебе не лагерный твой заводик, хапуга, – мысленно ругался с ним Хабаров. – Сажать таких нужно».
Настоящий ужас картофельное поле рождало в душе Ильи Перегуда. Этот человек боялся всего, что обретало новый вид, строилось или даже вырастало. Он боялся и жаловался занудно Хабарову: «Погибнем мы здесь, чую. Чего ты наделал?! Они, волки, живыми нас сжуют… Я-то знаю…»
Картошка расцвела. Хабаров с зацветшей картошки ходил рвать эту простую красоту. Он расставлял цветы в жестяных кружках по всей казарме, чтобы всех радовали эти долгожданные весточки из земли, а их брали втихую на пробу, на зубок, и плевались, обсуждая между собой: «А запах есть?» – «Нету, как вода. Пожуешь – вроде кислятина».
Картошку начали подкапывать. Хабаров ночами стерег поле. Ему было жалко картошку. И страшно: что случится в будущем? Чтобы не отчаяться, он твердил про себя: «Я капитан – это самая боеспособная единица».
Хабаров скоро наловчился охотиться на картофельном поле за людьми. Всякую ночь подстерегал он в ботве врага, а не человека, готовый к броску. Однажды поймал он на поле калмыка, своего солдата, оглоушил, приложив лбом об землю, чтобы не трепыхался, вытряс мелкую, что горох, картошку, в потрохах его порывшись, и поволок калмыка за волосы, будто падаль, чтобы за полем бросить. И вдруг Хабаров оторопел, сообразив, что погубленной картошки не вырастишь, не воротишь. Злость его тогда испустила дух, слабея, капитан подумал: «А чего же я людей убиваю?.. У человека ничего, кроме жизни, нет, ведь я жизнь у него отнимаю!» Поднял он калмыка, поволок на себе, сам не зная, куда волочет, чтобы лишь тому полегчало.
Если он потом и вылавливал людей, то ради грядок, чтобы хоть не топтали, а самих молча прогонял. Бывало, он кричал в ночь: «Дайте ей силы набрать, вырасти! Погодите! Пожалейте!» И бывало, что неожиданные зовы в ночи потрясали самых хладнокровных именно своей неожиданностью, так что они себя выдавали с головой и отзывались: «А мы ничего, мы гуляем около поля!»
С исходом
