и разъезды его уж с нашими сшибались под Пронском. Князь Юрий хочет в поле выйти, встретить Батыгу и отбить.
Вот теперь холодная ящерка забегала вдоль хребта туда-сюда.
– Этого нельзя делать, княже!
– Вот как? – князь усмехнулся – Али ты уж набольший воевода рязанский, что князю Юрию указывать будешь?
– Этого нельзя делать! – Ратибор упрямо тряхнул патлами – В поле татары перемогут нас числом, и всех побьют, всех до единого! Вспомни-ко Калку! И кто тогда встанет на стены рязанские? Надобно всех ратных, сколько есть, стянуть в Рязань да поставить на стены… Выслушай, княже… Ведь на стене один воин за четверых идет… Всех ратных надобно на стены поставить, да разделить наполовину – покуда одни бьются, другие отдыхают. Иначе изнемогут ратники, и стены не спасут тогда!
– Верно мыслишь – криво усмехнулся князь – Быть тебе великим воеводой. То все про Рязань. Ладно, Рязань отобьется. А другие? А Пронск, а Белгород, Ожск со Свирельском, а Переяславль-Рязанский? А наш Ижеславль как? А веси бессчетные? Что будет с землей рязанской, ты подумал? Много ли народу успеет укрыться за стенами рязанскими, и сколько не успеет?
Ратибор угрюмо замолк.
– Вот ты спрашивал – что будет с народом? Князь Юрий в ответе за всю землю рязанскую. Не хочет он допустить всеобщего разорения. И не тебе решать, как и где биться. И не мне даже. Как решит, так и будет. В поле так в поле.
Ратибор молчал, глядя на колеблющееся пламя множества свечей. Свечки, поставленные слишком густо, плавили друг друга, и перед глазами витязя вдруг встало жуткое видение горящего города.
– В общем, так – подвел итог беседе князь – Мой последний наказ ты слышал. И слово мое, что покуда жив, твои домочадцы нужды знать не будут. Ну а ежели не устоим, ежели убьют меня… Не серчай тогда.
– Мертвые сраму не имут, княже.
Князь пронзительно смотрел своему витязю в глаза.
– Не про тебя это, Вышатич. Заклинаю тебя и молю – сбереги мою Ладушку. Живой ли, мертвый – сбереги. Ничего боле не прикажу тебе!
Ратибор снова тряхнул длинными волосами. Встал.
– Дозволь собираться, княже, время не терпит.
Князь тоже встал. Подкинул на ладони тяжелый, длинный, как чулок, до отказа набитый кожаный кошель, кинул Ратибору – тот поймал на лету.
– Сто гривен тут. Это тебе на дорогу. Иди. Бери коней любых, ключников буди сейчас. Чуть кто чего не отыщет – бей в зубы, по княжьему слову. Я потом добавлю.
Копыта коней месили снег, и с мутного неба сыпались густые мелкие хлопья, неприятно лепившиеся на лицо. Видно было от силы на пятнадцать шагов. Все исчезало в белесой мути, и оттого казалось, что маленький отряд движется в каком-то нереальном, потустороннем мире, где нет ничего, кроме вот этой белесой бесконечности и бесконечного же снега… И только время от времени из этой белесой круговерти то справа, то слева выплывала угрожающе-темная масса ельника или призрачно-серая опушка березняка, вплотную подступавшего к дороге, и снова
