разрывной болью. Во время долгих разговоров в темноте и во время беспричинной грусти – тихо, осторожно, но всегда с риском нарасти опять.
Осталось еще шестьдесят два слоя.
За самым последним должна показаться тонкая изначальная суть. Вздрагивающая и белоснежная. Докопавшись до нее и удостоверившись, что она там есть, можно было начать обратный процесс завертывания и маскировки.
оставляю тебя с ней,
с той, красивой, чей длинный волос,
словно вьющийся черный змей,
а еще расплавленный, хриплый голос
моего намного звучней.
через сердце пророс и цветок, и колос.
я разбила себя об твои льды.
веретеном отравленным укололась,
обернулась собакой седой,
в кусты – бросилась,
язык-гладиолус отрыгнул в белое мою месть.
стерев лапы, растеряв шерсть
и получив за это свободу,
я с жаждой алкаю свою смерть,
которая стала моим восходом.
на своем горе, словно на перегное, взошедшая,
я падаю в новое море: соленое, сумасшедшее.
неделимая на соцветия,
я минуты тире столетия нанизываю на судьбы нитку.
пусть наше время ползет улиткой.
хочу теперь засыпать с улыбкой,
приложив к тебе, как к ракушке, ухо,
слушая, как ты дышишь,
глубоко, глухо…
раскинув в стороны свои руки,
я к потолку поднимаюсь, я легче пуха.
но долго нельзя выносить разлуки,
сжимаясь в точку, я собираюсь с духом.
пикирую вниз и падаю, словно в море,
целую твое лицо, родное и спящее.
как ножом, мы будущее вспорем,
а пока нырнем в настоящее.
горечь все равно будет привкусом – на языке.
все равно будет уксусом разъедать,
пытать нашу голову,
расплавленным оловом жарить сердце.
все равно постараемся оправдать,
объяснить,
все равно извиняемся,
все равно мучаемся, страдаем, пытаемся,
изо всех сил пытаемся без тебя как-то жить.
плачем, шепчемся, друг другу жалуемся,
вспоминаем, рычим от злости,
слоняемся из угла в угол
и каемся,
что не сказали, не сделали, не успели,
были несмелыми,
неблизкими, может, где-то неискренними…
все равно губы закусываем,
все равно задаем вопросы, безумствуем,
все равно никак, никак не можем смириться.
там,
