накрыть ей лоб охлажденной в воде салфеткой, хотя и боялся навредить прыщикам. Всё происходящее было и странно и неожиданно.
Она покорно подставляла мне лоб, лицо, промакивала клинексом ноздри и молча смотрела в небо. Ее тихие глаза стали совсем светлыми и немного беспомощными, не то виноватыми. Но яркие алые пятнышки по-прежнему оставляли следы на клинексе. Кровь не останавливалась. Элен еще и нелепо извинялась, уверяла меня, что так с ней бывает иногда, ни с того ни с сего. В этом, мол, нет ничего страшного.
Возле нас приостановились две пожилые женщины, завидевшие кровь на моем белом носовом платке. Они предлагали помощь. Я стал заверять, что всё хорошо, что мы справимся сами. Элен помогла мне их уговорить идти своей дорогой.
Стараясь ее чем-нибудь отвлечь, я поинтересовался, когда она собирается назад в Москву. Она ответила, что решила продлить поездку.
– Виза какая у вас?
– Я приехала с группой монахинь. Из Свято-Елисаветинского монастыря. Это в Минске.
– С монахинями? Из Минска?
– Вы так удивлены.
– В каком же качестве… с монахинями?
– Сама не знаю… Я там иногда… Ну что-то вроде послушницы.
– При монастыре? – еще больше недоумевал я. – Серьезно?
– Ну, как бы да. Есть такой статус… ни то ни сё, – объяснила она, виновато косясь на меня светло-серыми зрачками.
Она следила за мной одними глазами. На дне ее глаз я не мог не видеть укоризны.
– Если так, то разве можно в вашем положении ходить по паркам, пикники устраивать?
– Почему же нельзя?
Теперь я смотрел на нее другим взглядом. У нее было довольно правильное славянское лицо. Немного широковатое, как у моей матери на снимках из ранней молодости. И такая же фигура – тоже слегка широковатая, несмотря на стройность и некоторое худосочие. Только теперь я понимал, что, помимо спокойствия и тишины, которую я видел или угадывал в ее глазах, на дне их таилось что-то настораживающее. Казалось, еще один миг – и мне придется за что-то отдуваться, отвечать на какой-нибудь вопрос, который никто никогда мне еще не задавал.
Вряд ли Элен была красавицей. Но она как-то с ходу обращала на себя внимание своей редкой породистостью. Из-за свежей гладкой кожи на лице, несмотря на подростковые прыщики и мимику, она выглядела совсем юной, чем-то напоминала мне ребенка, которого мне по какой-то причине доверили. Шутка ли, она уступала мне по годам более чем на двадцать лет. Но я уже настолько сжился с этим самоощущением, для меня обычным, – с самоощущением степного волка, – что на многие вещи я смотрел просто, почти арифметически. Поэтому я и испытывал перед ней неловкость. Я вдруг казался себе нелепым и наивным, раз уж не способен понять, что возраст, как ни крути, обязывает человека на определенное поведение, что не может нормальный, почти пятидесятилетний мужчина вымеривать подобным взглядом женщин, которые младше его
