мозги, и даже вещи теперь научились потеть. – Knock-knock-knocking on heaven’s door, – пластмассовым, совершенно лишенным эмоций голосом, поет неизвестная мне девица с бог знает какого по счету диска Vintage Café. Вспоминаю, с каким зарядом секса напополам с героином пел ту же песню Эксл Роуз. Становится очень душно.
На противоположной стороне улицы дом, на который я тупо пялюсь, пытаясь поймать фрагмент другой, возможно, более интересной, чем у меня, жизни. Но в чужих окнах все так же безжизненно. Только занавески полощутся от кондиционера. Закрываю глаза, пытаюсь представить себя одетым только в шорты с узором из больших цветов. Я стою у такого же огромного, в пол, окна, а за ним – море, и на море серферы, и стайки молодых девчонок играют в тарелку, а в баре чувак в панаме сосредоточенно пьет мохито, кажется, уже целый час. Я открываю окно, и в комнату врывается свежий морской воздух.
– Я хочу уехать, – обреченно говорю я, – в Америку. В Лос-Анджелес, например.
– Лос-Анджелес – не Америка. Так же, как и Париж – не Франция, – отвечает существо, сидящее на диване, не отрываясь от покраски ногтей на ногах лаком цвета спелой вишни. – Эти мегаполисы совершенно не отражают страну, существуя отдельно. Как в России…
Я не слышу конца фразы. «Как в России – Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.
Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honoré и Musée d’Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?
Проще в нее стаканом залепить. Прямо в лоб, да, боюсь, она не поймет этой метафоры.
Ей двадцать семь, она девушка из хорошей семьи, она не забывает делать заинтересованное лицо и уместно вставлять ремарки, когда я говорю о современном искусстве, английской музыке или американской литературе, она разбирается в винах и последних коллекциях моды. И самое главное – она подходит к этому пентхаусу на Остоженке, моему уже не новому автомобилю «Aston Martin», к столику в лондонском Zuma и моему новому пиджаку Martin Margiela.
Ко мне, одним словом.
В этом городе так мало предметов, вызывающих эстетическое удовольствие, что определенно не стоит портить один из них, тем более ударом тяжелого стакана. Поэтому я робко отвечаю:
– Пожалуй, ты права. Выпьем?
– Володя,
