водится, в подмогу к трусливым причитаньям и своекорыстным обобщениям пристегивались и рассуждения об общем благе. С отменою крепостного права, по предсказаниям помещиков, в России неминуемо должен был наступить голод, вывозная торговля прекратиться и Россия снизойти до степени второстепенной державы[137]. Некоторые даже шли так далеко, что предрекали неизбежное революционное движение среди крестьян.
Расстроенное воображение душевладельцев, всю жизнь живших интересами желудка и смежных с ним органов[138], рисовало им все ужасы пугачевщины. Один из московских бар в припадке чисто животного страха так изливал свою злобу в письме к отцу:
«Петербургские реформаторы полагают, что эта реформа (крестьянская) начнется и кончится только на нас одних, что милый и интересный класс народа переведет помещиков, а своих благодетелей, т. е. высших и низших чиновников оставит в покое наслаждаться их прекрасными окладами и квартирами. Легко ошибутся, и я вполне убежден, что если буду висеть на фонаре, то параллельно и одновременно с Б-вым (Блудовым?), А-гом (Адлербергом) и прочими умными людьми»[139].
Словом, если брать не отдельные личности из среднего круга образованного дворянства и немногие местные исключения, вроде истинно благородных представителей тверского дворянства с его предводителем А.М.Унковским во главе (см. ниже), то дворянство, как целое, как сословие, оказалось решительно враждебным освобождению крестьян. Испытанный друг дворянства, товарищ министра внутр. дел Левшин, не могущий быть заподозренным в чрезмерной строгости к дворянству, так резюмирует отношение дворянства к крестьянскому делу: «Чистосердечного, на убеждении основанного, вызова освободить крестьян не было ни в одной губернии, но своими маневрами правительство приобрело возможность[140] сказать торжественно крестьянам помещичьим, что владельцы их сами пожелали дать им свободу».
Невольным благоговением проникаешься, когда от трагикомического метанья и озлобленного беснования, забывшего и свой апломб, и noblesse oblige дворянства, перейдешь к исполненному достоинства и выдержки[141], к глубокому огорчению крепостников[142], поведению многострадальных крепостных, этих «хамов», лишенных, по мнению былых и нынешних крепостников, нравственного сознанья.
С пламенным восторгом и полным единодушием приветствовала русская интеллигенция, – эта «оторвавшаяся» от народа интеллигенция, – наступающую «зарю святого искупления».
С особенным энтузиазмом и торжеством отпраздновала опубликование рескриптов московская интеллигенция на первом в России политическом банкете 28 декабря 1857 г. Связанная по рукам и ногам печать времен «российского паши», как называли гр. Закревского, не смела и думать передать охватившее общество воодушевление, и единственным доступным способом для выражения волновавшего все передовое общество восторга оказался обед по подписке, устроенный в московском купеческом клубе. Вся московская интеллигенция без различия направления собралась за одним столом,
Мат. кр. пр. I, 150.
См. «На заре крестьянской свободы»,
Слово «бунт» стало обиходным; жалобы властям сыпались без конца; становые пристава и исправники почти не возвращались на свои квартиры. Следующие примеры покажут, насколько были виновны одни и правы другие. Князь Ф. Ф. Мышецкий жаловался на своих крестьян с. Нерглева, что они, «под влиянием ложных понятий о свободе, оглашая себя вольными», отказались от уплаты оброка. Из расследования исправника оказалось, что они только просили помещика об отсрочке на месяц 10 рублей недоимки. Помещица Попова доносила, что ее крестьяне «выходят из повиновения»; на самом же деле они только не решались исполнить ее приказ ехать за дровами в «соседние дачи». М. Е. Чевокинская подала даже две просьбы: одну министру внутренних дел, а другую – в III отделение, в которых писала, что ее крестьяне отказались платить оброк «под предлогом, что от царя будет какое-то новое положение». Следствие же обнаружило, что они не заплатили ей «по своей бедности и разоренности» трети оброка, 250 р., и просили отсрочки до получения задатков на волжскую работу». «Крепостные А. Д. Черткова двух деревень отказались платить оброк и повиноваться бурмистру. Оказалось, что бурмистр присвоил себе более 7000 р. мирских денег. По донесению губернатора министру внутренних дел, крестьяне помещика Пашкова «крутым и несправедливым обращением были доведены до того, что боялись в числе двух или трех человек открыто сойтись и поговорить в деревнях». О «бунте» в имении П. Н. Менделеева губернаторский чиновник доносил, что крестьяне отказались от оброка и работ «выведенные из терпения непомерными поборами и бесчеловечным тиранством помещика
См. там же, 21. По сообщению г-жи Смирновой, у тонких политиков-крепостников сам Блудов попал в красные
Известная Смирнова, приятельница Гоголя, пишет: «Мне довелось в царском саду слышать от крестьянина Витебской губернии такие речи и видеть такие взгляды, что меня мороз по коже подирал».
Тот же правдивый бытописатель Якушкин записал такую характерную сцену на постоялом дворе между хозяином (крепостным) и помещиком.
– Что, хозяин, народ ждет, чай, не дождется воли? – спрашивает он дворника.
– Как, родной, ваше благородие, не ждать: тогда мужички сподобятся свет увидать, – отвечал хозяин-дворник.
– То-то пойдет
– На что потеха! От этого спаси Бог!.. Дай, Господи, эту благодать с миром и с любовью принять!
– Надо бы с любовию, – продолжал барин, – а без потехи делу не обойтись.
– Обойдется, Бог даст!
– Нет, не обойдется!
– Обойдется, спроси кого хочешь, – утверждал хозяин-дворник.
– А давай спросим. Как ты думаешь, – спросил он меня, – станут тешиться?
– Нет, не станут.
– Ты это почем знаешь? – спросил он уже гораздо более строгим голосом.
– Да я не знаю, почему должна произойти какая-то потеха, и что такое эта «потеха»?
– Эй, малый! – крикнул помещик мужику, ехавшему с возом.
– Малый! ты из каких: господский, что ли, или вольный?
– Был господский, – угрюмо и как-то неохотно отвечал проезжий мужик.
– А теперь?
– Да и теперь пока господский.
– Как «пока» господский?
– Пока царь волю всем не пришлет, до тех пор и мы господские…
– Хорош у вас барин?
– Хорош!.. Господа разве бывают плохи? Господа все хороши!
– Все бы, чай, потешиться над барином? – продолжал приставать господин.
– Тешиться не тешиться было прежде, а напоследях и толковать об этом нечего! Резюмирует свои наблюдения пред объявлением воли Якушкин так: «Тогда как известного сорта помещики уверены были, что произойдет нечто такое, что известно было под таинственным наименованием «потехи», весь народ знал, что не из-за чего даром в Сибирь идти».
