весла. В десяти шагах от ладьи, концом зарывшись в песок, отдыхала мачта. Еще дальше, на безопасном расстоянии от корабля, горел костер. Огонь жадно лизал свиную тушу – жил кабан, да кончил жизнь на вертеле. Стекая вниз, жир шкворчал на углях. Привязаная к колышку, жалобно мекала коза.
Бедняге хотелось на волю.
По рукам шел мех с вином. Кормчий, сдвинув на затылок шапку из собачьей кожи, хлебнул дважды – видать, заслуги позволяли. Высокий, широкоплечий пират, хохоча, отобрал у кормчего мех. Но пить раздумал: повернулся к незваным гостям – верней, незваным хозяевам – которые явились аккурат к трапезе.
Алкей замахнулся копьем.
Мудрый, здравомыслящий человек, сейчас Алкей был новобранцем, впервые угодившим на поле боя. Весь его предыдущий опыт не мог подсказать: что делать? Ветеран орейских сражений, окажись он на месте старшего Персеида, сразу оценил бы главное – телебои ведут себя, как дома. Караулов, и тех не выставили. Ну хотя бы встрепенулись, заслышав стук колес и топот десятков ног! Нет же, вино пьют. Вопль рыдающего гонца: «Пропадаем!» – боги свидетели! – наверняка был преувеличением. Если Навплию только собираются грабить – чего ждут? Ночной тьмы? Если Навплия уже разграблена – где добыча? Где уведенные в рабство?
Кабан с козой, что ли?!
В поведении тафийских головорезов крылась загадка, которая удержала бы руку матерого вояки. Увы, рука Алкея подчинялась иным законам. Милостью судьбы он перестал быть калекой, сделавшись защитником, военачальником, первым вступающим в битву. В крови кипел алый пламень смертных и серебряный ихор Олимпийцев – многих поколений бойцов, готовых рвать соперника зубами. Безошибочно определив вожака, он изо всех сил метнул копье в высокого пирата. Метнуть следом за первым и второе копье Алкей не догадался. Сын Персея опирался на него, как на посох, а метать посох – святотатство для хромца.
– А-а! – выдохнули за спиной тиринфяне.
В момент броска Алкей поклялся бы щитом Афины, что копье поразит цель. Уверенность царила в нем, даруя ясность чувств. Но высокий пират тряхнул гривой темных волос, вопреки обычаям доходившей телебою до лопаток, и странный блеск ослепил Алкея. Словно златая нить впилась в зрачок, прорастая в мозгу лозами дурмана. Цепкие усики добрались до руки, державшей оружие – вцепились в жилы, мышцы, навязывая чуждую волю. Копье сорвалось в полет, воплощенной смертью пронизывая воздух. Мелькнув у плеча жертвы, избранной Алкеем, оно поразило кормчего в лицо. Хрустнула переносица, уступая напору медного жала; миг, и лопнула шапка на затылке, выпуская острие на свободу. Кормчий опрокинулся на спину, дергая ногами. Укоренясь меж глазами тафийца, копье вознесло к небу тупой конец древка.
В ответ горизонт полыхнул багрянцем.
Гибель врага – нектар для воина. Даже Алкей принял свой промах за победу. Он моргал, пытаясь избавиться от сверкания златой нити, а в сердце пенилось счастье – жгучее, хмельное. Отец, беззвучно кричал Алкей. Видишь ли? Дед мой небесный! Внемли, Громовержец! Арей, гроза мужей, благодарю! Жизнь моя – тебе, Губитель…
– Бей! – взорвался тиринфский
