закована в белый мрамор, по которому так легко и радостно ступать. Когда приблизился к поддерживающим крышу колоннам, изумился, что нет обязательной стены с массивными воротами, на которой стражники с копьями…
Площадь незаметно перешла в такой же мраморный пол и внесла с собой все ароматы и запахи сада. Манфреда и Тангейзера с улыбкой встретил пухлый человек в роскошном халате, поклонился и указал, куда свернуть.
Манфред внезапно остановился, лицо его посерьезнело.
– Я пока тебя оставляю, – сказал он, – мой юный друг…
– Но как же…
– О тебе позаботятся, – прервал Манфред. – Пойми, это для тебя пирушка, а для меня еще и работа.
Он исчез, дружески подтолкнул его в сторону далекой двери. Залы все-таки существуют, как убедился Тангейзер, но врата настолько узорные, цветные и разукрашенные дивным узором, что и они смотрятся лишь как редкие картины, он шел нарочито медленно, стараясь не вертеть головой, неприлично, но рассматривая все жадно и восторженно.
Издали донеслись звуки музыки, он чуть было не ускорил шаг, но удержался, на той стороне зала настолько большая дверь, что можно верхом на коне, по обе стороны двое стражей, наконец-то, оба в кольчугах из мелких колец, огромный рост и угрожающий вид, в руках копья с блестящими наконечниками, острыми, как бритвы.
Откуда-то сбоку вынырнул улыбающийся человечек в таком же расшитом халате, как и первый, только еще больше золотого шитья, поклонился и спросил по-немецки с сильным акцентом:
– Тангэй… зэр?
Тангейзер кивнул:
– Он самый.
– Прошу вас, – сказал человек в халате. Он распахнул двери и отступил с поклоном. – Сюда…
Тангейзер сделал шаг и ощутил, что ноги отказываются повиноваться. Ему показалось, что попал в рай, а еще подумал, что рассказы о гареме, который Фридрих держит у себя на Сицилии, – чистая правда. Здесь тоже все пропитано чувственными наслаждениями, начиная от приторных ароматов, томной музыки и молчаливо скользящих полуголых девушек с подносами в руках, либо уставленными чашами с уже налитым вином, либо с огромными гроздьями спелого винограда.
Одна остановилась перед ним, в руках поднос с тремя серебряными чашами, полными красного вина, улыбнулась чарующе.
– Господин…
Тангейзер не мог оторвать взгляда от ее груди, едва прикрытой почти прозрачной тканью, которую никак не назовешь платьем, потому что руки и одно плечо открыты полностью, а еще вместо подола ноги словно бы в мужских штанах, только собранных внизу и таких же кисейно-прозрачных, у сарацин это называется, как он слышал, шароварами…
Она улыбалась, видя, куда он смотрит, повторила:
– Господин?
Тангейзер не успел ответить, в зал быстрыми шагами вошел Манфред, он уже сбросил где-то камзол, оставшись в одной рубашке.
– Кто работает хорошо, – сказал он бодро, – тот работает быстро!
Тангейзер
