был магазин, там продавались отменного качества товары для джентльменов: дорожные несессеры, наборы для бритья, курительные трубки, авторучки и черепаховые расчески. Но Видаль относился к своей бритве не как к простому бритвенному приспособлению. Это было орудие, позволяющее человеку кусать и кромсать. Бритва для своего хозяина – словно острый зуб или коготь.
Люди так уязвимы, у них нет ни мохнатой шкуры, ни чешуи, чтобы защитить мягкую плоть. Поэтому Видаль каждое утро с великим старанием превращал себя в опасного зверя. Пока бритва проходилась по его щекам и подбородку, острота ее становилась частью владельца. Видалю нравилось представлять, что с каждым движением его сердце делается железным. Он любил смотреть, как лезвие дарит лицу блеск и порядок, которых недостает проклятому захолустью, куда его отправили в ссылку. Он не успокоится, пока мерзкий лес не станет таким же, как чисто выбритое лицо в зеркале, когда бритва закончит свою работу.
Порядок. Сила. И красивый металлический блеск. Да, все это он утвердит здесь. Острые лезвия с легкостью режут деревья и людей.
Приведя в порядок лицо, следовало, разумеется, начистить сапоги. Отполировать их так, чтобы блестели, отражая солнечные лучи. «Смерть!» – шептала сапожная кожа в своей сияющей черноте, и, вдыхая дым первой утренней сигареты, Видаль воображал, как грохот марширующих сапог приятно смешается с музыкой включенного спозаранку патефона. Веселенькая музыка, которую слушал Видаль, странно противоречила бритве и сапогам. Она выдавала, что для него жестокость и смерть – всего-навсего танец.
Когда Видаль наводил окончательный лоск на сапоги, Мерседес принесла ему кофе и хлеб.
Она невольно задержала взгляд на двух тощих кроликах, лежащих на столе рядом с карманными часами, которые слугам было строжайше запрещено трогать. На кухне все утро сплетничали о том, что Видаль сделал с браконьерами – а ведь они просто старались прокормить семью. Отец и сын. Мерседес взяла с подноса жестяную кружку с кофе и поставила ее рядом с кроликами. Такая жестокость… Слишком много она здесь видела жестокости. Иногда ей казалось, что все это налипло на ее сердце, словно плесень.
– Мерседес!
Когда Видаль звал ее по имени, это всегда звучало угрожающе, хотя он говорил негромко, будто кот, прячущий когти под бархатной шерсткой.
– Приготовь этих кроликов к завтрашнему обеду.
Она взяла их, осмотрела чахлые тушки.
– Слишком мелкие, что с них приготовишь?
Где сейчас те больные девочки, которым несли этих кроликов?
Во дворе какой-то солдат показывал другим, как старик просил пощадить его сына, и с хохотом рассказывал, как Видаль застрелил обоих. Неужели они такие безжалостные от рождения, все эти солдаты, которые рубят, жгут и убивают? Когда-то они были детьми, вот как Офелия. Страшно за нее. Девочка слишком невинна для здешних мест, а мать слабая, не сможет дочку защитить. Она из тех женщин, что ищут силы в мужчинах, а не в собственной душе.
– Ну что ж, – сказал Видаль. – Тогда потуши их, и с окорочков мясо в дело пойдет.
– Слушаю,
