ты еще не могла, что труд врача, как говорил Чернышевский, действительно самый производительный, ибо придает обществу те силы, которые бы погибли без него.
Заместителем главврача больницы стала в двадцать семь лет. Ты пошла учиться. Вот только мама начала сдавать: гипертония, ревматизм.
Летом пятьдесят восьмого впервые в жизни по профсоюзной путевке поехала в Ригу. Все было, как в арбузовской «Старомодной комедии». Орган звучал целым оркестром. Самый звук его создавал впечатление неизбывной мощи. То были вариации на тему хоральной прелюдии Баха. Прекрасная мелодия реяла в вышине. Она была так проста, что хотелось немедленно ее повторить. И в то же время была так величественна, что, наверно, никто бы не отважился это сделать. Звуки неслись к куполу собора и оттуда сложно разливались по залу.
Андрей, как потом выяснилось, сидел прямо за мной. Выйдя из собора, он тоже стал ловить такси – дождь шел сильный. Сели в одну машину: санатории были рядом.
Конечно, я странный человек: годами могла жить без мужской ласки между Сашей и Андреем ведь никого не было, но вот явился он… Вы обе – ты и бабушка – перемену учуяли сразу. Ты хмурилась, дерзила. Мама вздыхала. Вечера я проводила теперь на почте – только оттуда можно было дозвониться до Москвы, а профессор Красновский долго засиживался на работе.
Не знаю, есть ли грех на моей совести, но Андрей говорил, что семья у него не сложилась сразу. Не объединил и сын, который жил у бабушки. А не менял ничего только потому, что никого не любил, да и работа отнимала все силы. Конечно, это банальное объяснение, но, может, в этой банальности и была правда. Хотелось верить. Чувствовала – любима, и часть любви переходит на тебя. Эта полнота жизни и дала силы защитить обе диссертации – перерыв между ними был всего три года.
Сознание, что «увела» мужа от жены – хотя теперь эта жена уже давно имеет другого, живого, мужа, – мучает до сих пор. Умом понимаю: совесть чиста, но совесть – такой тайник, в котором борение добра и зла идет бесконечно. Что победит – вот важно.
Мы долго думали с Андреем, прежде чем решиться на последний шаг. И жизнь показала: узел и вправду надо было рубить. И все же… Но счастлива была с ним очень.
Девочка моя! Прости, ради Бога, прости! Раньше, много раньше должна была обо всем рассказать, ведь с сорок первого, с того проклятого дня и часа, когда выгнали, выслали нас за то, что в паспорте отца и деда стояло «немец», я не переставала думать: почему люди глотки друг другу перегрызают за одно-единственное слово: немец, еврей, армянин. Когда это началось и когда кончится? Не забуду больших, с поволокой, изучающе настороженных глаз начальника отдела кадров министерства, когда после регистрации с Андреем уже здесь, в Москве, пришла хлопотать о переводе.
– Рейсгоф – русская? – он не сказал больше ничего, но глаза… Как страшно, как безысходно, когда такая сволочь на высоком посту.
Да, Рейсгоф – нерусская фамилия. Но куда деваться тем, кто годами жизни
