этим листочком она пошла к матери, стесняясь и волнуясь. Ей казалось, что она совершила открытие – слова, созвучные окончаниями, создали ее собственный, никому ранее неизвестный мир. Мать посмотрела на листок устало, вскользь:
– Мрачно как-то… Капусту потушим, или борщ хочешь?
Капуста наглым сочным листом затмила только что созданный мир. Она превратила листочек со стихами в глупое развлечение, не стоящее ничьего внимания.
Двери захлопнулись, чтобы открыться снова – через два года.
К этому времени ее семья уменьшилась – мать развелась с громким скандалом и вышвыриванием вещей в окно, на грязный лед подъездной дорожки.
После бурного разрыва и месяца лихорадочной деятельности мать угасла окончательно. И без того неяркая, с рабочими грубыми руками и вечным запахом кухни, она превратилась в ленивую разжиревшую тетку, вечерами просиживающую перед телевизором в надорванном у пояска халате.
Исписанные повзрослевшим почерком листочки пришлось прятать. По мнению матери, они мешали заниматься. Это было единственное, в чем еще проявлялось ее внимание – в наспех брошенной фразе о том, что писульки до добра не доведут.
В школе ей пришло в голову показать стихи подружке, и та быстренько, в один урок, написала свое – об ангеле, пришедшем за невинной душой и об отказе этой самой души следовать за ним, потому что «поверь, не покинуть мне мамочку!».
Подружка показала стихи учительнице литературы и была поставлена в пример всему классу.
Листочки с венами-проводами укоризненно таращились из пластикового плена обложек. Они никому не были нужны.
Они не были нужны никому вплоть до того момента, пока не выяснилось, что они поются. Поются, льются, обретая характер и смысл во взволнованном голосе.
Магнитофонные записи с песнями стопками громоздились в укромном уголке за столом. Шумы и треск старенького микрофона не могли скрыть силы теплого глубокого голоса.
Следующим шагом было приобретение гитары. Ее, расстроенную, с нейлоновыми струнами, прятать уже не пришлось – музыку мать одобряла. Просила спеть Высоцкого и что-нибудь русское печальное.
В кровь истерзанные струнами пальцы через полгода превратились в пластик. Боль ушла, и о былых мучениях напоминали только темные от крови нейлоновые струны.
Невысокую девчонку с яркими печальными глазами и с гитарой в зеленом брезентовом чехле скоро узнал весь двор. Потом – улица. Дальше – больше. Среди тонкошеих и обдуманно накрашенных подруг она со своей гитарой казалась неуклюжей и серенькой. Раньше бы это ее расстроило, а теперь было все равно. Произошло давно ожидаемое чудо – в ее слова, написанные на линованных листочках, вслушивались в глубокой тишине, их просили повторять и обдумывали, опустив глаза. Каждый думал о своем, и бутылка портвейна на сером асфальтовом полотне просто добавляла понимания.
Ее волосы пропахли дымом, голова болела все чаще, а голос сел. Мать сначала косилась опасливо, а потом устроила первый скандал –
