«Да… знаю».
Она смотрела синими, печальными очами, вспоминая своего мечтателя.
У подъезда стояли вороные кони и ждали ее, потому что был час катаний.
Тогда зелено-бледный горбач, возвратившись из больницы, отобедал.
К нему пришел двоюродный брат и пожаловался на страдания свои: говорил, как по вечерам ему кажется, что предметы сходят с мест своих.
Горбач потрепал по плечу нервного братца и заметил добродушно, что этим нечего смущаться, что это «псевдогаллюцинации д-ра Кандинского»[5].
Так сказав, он открыл рояль и заиграл Патетическую сонату Бетховена.
Но этого не смог вынести нервный родственник; нервному родственнику казалось, что предметы сходят с мест своих.
Это были псевдогаллюцинации д-ра Кандинского.
Но горбач продолжал играть Патетическую сонату. Глаза его были строги. Над головой торчало два ушка.
Он был большой сентиментал.
И звуки лились… Колченогий сынишка перестал готовиться к экзамену… Прослезился втихомолку.
Уже прислуга спала. Огни в людской были потушены, хотя час для спанья еще не был узаконен; теща зелено-бледного горбача стояла на пороге кухни.
Ее огромный живот и свиноподобное лицо сияли в игре месячных лучей.
Она ругалась, как кухарка, поднимая заснувшую кухарку.
Ночью по Остоженке проходил Поповский.
Он шел неизвестно откуда, и никакая сила не могла изменить его пути.
С противоположной стороны улицы открыли окно две бледные женщины в черном.
Старшая равнодушно указала на проходящего и сказала бесцветно: «Поповский».
Обе были грустны, точно потеряли по сыну. Обе были похожи друг на друга.
Одна походила на зеркальное отражение другой.
Окно декадентского дома было открыто, и в окне мелькало очертание бёклиновской сказки.
Сказка бесцельно шагала по комнате, и, казалось, темное горе заволакивало ее лицо.
Наконец, она сказала: «Скука!» Села в кресло.
И вдали, вдали, как бы в насмешку над миром, заорали: «Караул». Раздались тревожные свистки.
Это один разбил нос другому, потому что оба были пьяны.
Ночью все спали. Утром шел косой, солнечный дождь.
Солнце весело посмеивалось сквозь льющиеся струи. На целых полдня были упразднены поливальщики.
Утром хоронили тифозного больного в церкви «Никола-на-курьих ножках». Оттуда несли его линючий, лиловый гроб, обитый мишурным золотом.
Впереди шел поп с рыжей бородой и красным носом.
Сзади ехали три линейки; все они были вытерты; бесцельно грохотали они по невозможной мостовой.
Первая линейка была обита линючим синим, вторая – линючим красным, а цвет третьей нельзя было разобрать.
Было очень грустно: недоставало шарманки и паяца.
В первой линейке сидели и плакали.
Во
См. Курс психиатрии Корсакова.
