когда глаза наши встретись, мы сразу же возненавидели друг друга.
Мой отец всегда был строгих правил, имел свои собственные ценности и крайне радикальные пути достижения желаемых результатов, которые никто бы никогда не смог понять. Холодный взгляд постоянно о чем-то думающих глаз, непоколебимая серьезность, застывшая на тонком лице с безобразно правильными чертами, молчаливость, от которой становилось не по себе, длинные тонкие пальцы, на которых красиво сидел серебряный перстень с изящным черным камнем, внутри которого, кажется, застыла багровая капелька чьей-то невинной крови… Я запомнил его таким, но это вовсе не значит, что всю свою жизнь его тонкие губы ни разу не содрогались в улыбке.
Не знаю, как я так легко отворил дверь в его кабинет. Я думал, что никогда уже не смогу этого сделать вот так запросто, как было когда-то очень давно, когда, прибегая к нему, я просил у него какую-нибудь книжку, с которой было бы приятно провести холодный вечер у теплого камина. Каким он стал сейчас, когда миновало, кажется, целое столетие, исчезнув за нашими спинами? Кроме этого я уже не мог думать ни о чем другом.
Притаившийся за книжными стеллажами свет приятно кольнул мои застывшие от давнего внутреннего холода бледные щеки, заставив кровь внутри них заново заиграть новыми красками жизни. Тяжелая атмосфера, зарывшаяся в самую глубину души отцовского кабинета, тягостно и несколько тревожно обняла меня за плечи, больно впившись своими острыми когтями. Лишь тишина и кладбищенская гармония предстали передо мной, вопрошающе уставившись на меня, как на нежданного гостя.
Пустой пыльный стол, стоявший вполоборота у занавешенного старыми темно-синими шторами окна, одиноко поглядывал на меня, точно старый знакомый. Подойдя к нему, я невольно опустил глаза на давно запылившиеся книги, которыми он был беспросветно завален. Слой пыли был такой толстый, что я даже не смог разглядеть ни названия, ни автора одной из любимых отцовский историй, которые он всегда раньше бережно хранил на одном из книжных стеллажей. И только старая фотография, давно покрывшаяся метками старости, прилежно красовалась на лучах искусственного света настенных канделябров, лишенная малейшей пылинки, которая могла бы невзначай осесть на тоненькую серебряную рамку. Бережно взяв ее в руки, я невольно осознал невыносимую прежде тоску, медленно выедающую дыру в моей холодной груди. Красивая женщина в роскошном дорогом платье, держа в руках миловидный зонтик с нежными рюшками, улыбалась мне по ту сторону фотографии, позируя на фоне поместья Кёллер.
– Никто не умел улыбаться так, как умела она, – где-то недалеко от меня раздался легкий, непоколебимый голос, навевающий приятные воспоминания. – Тереза всегда отдавала все, что у нее было, своей семье. Жаль, что ей уже ничего нельзя дать взамен.
Поставив на место священную для этого помещения фотографию, я прошел к книжным стеллажам, заглянув
