ногу о торчащий из его портфеля напильник. Я довел ее до дома, который был за квартал от моего. До прихода ее матери успел промыть рану и сделал перевязку. Когда Анна Николаевна, оповещенная соседями, вбежала в комнату, она увидела нас сидящими на полу за «Эрудитом». Слово «сирокко», которое Нина отказывалась принимать, вызвало прилив нежности у матери и приказ мыть руки к обеду.
Так я стал Нине старшим братом, Нина мне младшей сестрой. Она любила, когда я читал ей вслух, нес портфель, разбухший после гимнастики, отмывал измазанные кизиловым вареньем губы. Я учил ее играть в шахматы и был удивлен, как серьезно она отнеслась к этим занятиям, легко запоминала комбинации и вскоре уже в шахматных задачках из вечерней газеты быстрее меня находила единственно верный ход белых.
Есть только две вещи, в которых невозможно ошибиться: когда любишь ты и когда любят тебя.
Анна Николаевна приняла меня в семью по-домашнему, просто, как это бывает в русских и грузинских семьях, и, конечно, мне ни разу не пришлось услышать двусмысленной (недвусмысленной) шутки в адрес наших с Ниной отношений. Утром Анна Николаевна предупредительно оставляла для меня Нинин воротничок, который я гладил перед школой, хотя спокойно могла сделать это вечером сама. Однажды летом, как члена семьи, меня взяли в Коктебель, и я совсем не по-братски огорчился, когда Нина надела закрытый купальник, весь в осенних серебристых и фиолетовых цветочках. По моему мнению, такой купальник больше подходил стареющим тридцатилетним женщинам.
Отношения с Ниной второй случай в жизни, после совместного с бабушкой колдовства над царским вареньем, когда мне не мешал мой темперамент: я переживал любовное погружение в процесс, был вдохновенно внимателен к мелочам, при этом всё вокруг продолжал видеть боковым зрением, и это не мешало, не раздражало, а дружно помогало мне. Милиционер однажды с наигранной укоризной поднял палец в перчатке, когда мы шли с Ниной на красный свет и она пела мне только что выученную на уроке французскую песенку: «Мельник, ты спишь, твоя мельница вертится слишком быстро». У меня была отличная фонетическая память, и мы часто напевали потом вместе: «Мёнье тю дор мо мулен ва тре вите». Добрый милиционер – персонаж советского киномифа, но мы и пребывали тогда с Ниной в мире сказочном.
Так длилось три с лишним года. Потом Нининого отца, военного, перебросили с повышением служить на Дальний Восток. Мы расставались как в старинных романах: плакали, клялись в любви словами, которые произносили впервые, представляли, как скоро снова встретимся – здесь или там, неважно. Растроган был даже полковник, и мы с ним выпили по рюмке отдельно, красноречиво посмотрев в глаза друг другу.
Нина к тому времени подросла, для гимнастики она стала, пожалуй, слишком плотненькой, говорила, что займется шахматами, успехи были очевидны уже не для меня одного, третье место на городской олимпиаде. Прощаясь, она незаметно сунула мне в ладонь нефритовую фигурку коня из отцовской коллекции и сиреневую ленточку, которую я когда-то вплетал ей в косы.
