с романтиками у них все-таки можно найти. Облака, которые писали барбизонцы, не были для них лишь отражением смятенной души, а были самые настоящие облака, которые так подолгу стоят здесь в голубоватом небе над лесом. И лес у них был настоящий, и подлесок. И любовь к природе у них была подлинная. Она чувствуется и в полотнах барбизонцев, и в их записках, и в их письмах. Отвечая однажды на упрек, что он не видит очарования и прелестей сельской жизни, Жан-Франсуа Милле с жаром писал в своем письме: «Я нахожу в ней гораздо более, чем простое очарованье: бесконечную роскошь и великолепие… я вижу сиянье одуванчиков и разлитый повсюду солнечный свет, уходящий далеко за пределы горизонта, вижу его сияние и славу среди облаков, на дымящейся равнине, вижу лошадей, поднимающих пашню… человека, идущего за плугом и остановившегося, чтобы перевести дух. Вижу великолепие драмы, разворачивающейся перед моим взглядом».
Теофиль Готье считал, что именно Милле умел поднять до высот прекрасного самую грубую натуру, что труженики на его картинах таят в себе особую красоту и силу. Милле был одним из немногих, кто в ту эпоху изображал на своих картинах пахарей, сноповязальщиц, лесорубов. Его «пейзане» не были ни опереточными, ни праздничными, они были усталыми и печальными. Одни критики бранили его за это, другие (социалисты и прочие леваки) – прославляли, видя в этой печали предвестие крестьянского возмущения и жестокого, кровавого насилия Парижской коммуны. Понятно, что советская художественная критика не прошла мимо этих печальных полотен Милле, объявив, что бедный, многодетный барбизонец Милле «выступал как обличитель существующего строя», но попрекнув его все же при этом недостаточной политической зрелостью: «Не видя путей изменения жизни, Милле идеализировал патриархальные устои крестьянского быта». И верно ведь, «не видел» бедняга Милле, который умер в 1875 году, когда Ленин был «маленький, с кудрявой головой» и еще не мог указать миру путей к кровопролитию. Оттого, наверно, по вечерам мирный Милле собирал вокруг стола своих девятерых детей и читал им не Маркса, а Библию. Слава пришла к нему лишь незадолго до смерти, но умер он в долгах, и благородный Коро послал его вдове десять тысяч, чтобы она могла кое-как перебиться. Ателье-амбар Милле уже был к тому времени продан. Впрочем, после смерти снисходительного домохозяина Сансье, собравшего за долги целую галерею полотен Милле (однако все же никогда не выгонявшего злостного неплательщика из дому), дочь художника Маргарита получила за оставшиеся полотна огромную по тем временам сумму – 120 000 франков (не обошлось, конечно, без споров и тяжбы с наследниками Сансье, которым досталась львиная доля этой суммы).
Художественная слава Барбизона и сама живописная, пестрая толпа художников стали завлекать в деревню «мастеров художественного слова». В 1865 году братья Гонкуры поселились на постоялом дворе папаши Ганна, чтобы поближе наблюдать «героев» романа «Манетт Саломон», над которым они тогда работали.
