Мурочка. – Дождя-то три недели не было. Если только террористы не наступили в какую-нибудь гадость…
– Ты, Мура, все понимаешь буквально! – вспылил Вова. – А я, наоборот, выразился фигурально. Мы искали всякие следы: ног, рук. А еще окурки, сигарный пепел, оброненные записки, забытые перчатки или шляпы. Ты что, книжек не читаешь? На месте преступления всегда такого добра полно. Только нам ничего подходящего, к сожалению, не подвернулось. Зато мы нашли эту шпильку!
– Может, ее еще днем кто-то обронил? – спросила Лиза.
– Исключено! – отрезал Володька. – Вечером вокруг богатых могил всегда сторож подметает. Он не мог не заметить такую блестящую штуку. А то, что мы ночью на ступеньке ее нашли, о чем говорит?
– Ну, и о чем же? – фыркнула Мурочка.
– О том, что дама, ее обронившая, присутствовала на сходке. Она из склепа выходила, голову наклонила – свод-то там низкий! – шпилька и вывалилась из прически. Логично?
Мурочка не нашлась что ответить.
– Надо все это выяснить, – сказал Ваня Рянгин. – Если уж что-то меня задело, я не отступлю, до конца дойду.
Что еще он мог сказать – герой, пловец, знаток косматых мамонтов, бесстрашный посетитель старых кладбищ?
4
Ослепительным утром – белым, сулящим долгий знойный день – Лиза вернулась домой от Фрязиных. В столовой как раз завтракали. Лиза зевала и щурилась на солнечные пятна, которые лежали на скатерти, чашках, салфетках. Теткин начищенный кофейник сиял нестерпимо.
Лиза съела булку с маслом, напилась чаю и ушла к себе с неизменной мадам де Сегюр под мышкой. С порога она бросилась на свою кровать, такую же беленькую, как у Мурочки. Нетронутая постель была прохладной, гладкой, вчерашней. Заснула Лиза мгновенно.
Когда она открыла глаза, было уже поздно – пожалуй, часа три. Зловредное солнце перебралось из столовой в Лизину комнату и накалило белые занавески. Они пылали жаром, а в оплошно оставленную между ними щель пробрался огненный луч и начал греть и жечь ту часть Лизиной головы, которая оказалась ему подвластна. Ухо, глаз и половина щеки горели, будто их натерли горчицей.
Лиза моргнула полуослепшим глазом и передвинулась на теневую часть подушки, блаженно прохладную. Не сразу удалось вспомнить, что же такое странное и интересное было вчера. А ведь что-то было!
Вспоминать мешали голоса в соседней гардеробной. Переговаривались бывшая Лизина няня Артемьевна, которая вела теперь у Одинцовых хозяйство, и девушка Матреша, полукухарка-полугорничная. Обе они возились у шкафов, копошились в тряпье – должно быть, выбирали шерстяное для просушки во дворе. Это был ежегодный обычай в дни, когда устанавливалась жарища.
– И что ж теперь нашей барышне будет? – жалостливо говорила Матреша.
– Пожурит тетка да перестанет – злости настоящей в ней нет. А вот штучку не знаю куда подевают, – отвечала няня.
О чем это они, интересно?
– Вещь, я слышала, дорогая. Откуда взялась? Дал кто-то барышне, что ли? –
