на заборах, за огромными отвалами протягивались длинные острые тени. Всё увеличивалось в размерах и будто отгораживалось от внешнего мира.
Какая-нибудь консервная банка в куче хлама сияла ярче луны, а черный пластиковый мешок превращался в переливающийся плащ Прекрасной Незнакомки. Рокочущие измельчители становились похожими на гигантских жуков, но жуков добрых; сидевшие в них операторы исчезали. Если же комбайн проезжал между Андреем и фонарем, то в кабине на миг возникал силуэт водителя. Андрей давал им прозвища: «вихрастая голова», «монашка», «толстолобик»… Прозвища никогда не повторялись, ведь все силуэты были разными.
В первый месяц на конвертере Андрей подолгу наблюдал за работой измельчителей. Здесь, на вечерней помойке, среди гуляющих теней, он ощущал зарождение какого-то карнавала. Этот скрытый праздник был дорог еще и тем, что о нем никто не знал. Праздник в отвалах мусора вызревал и в феврале, и в марте – тогда еще невидимый, хоронящийся под серым снегом. Теперь, в конце мая, он расцвел по-настоящему.
Выйдя из периметра освещения, Андрей начал различать внешние объекты, не относящиеся к помойке: павильон станции, кабельные мачты и зарево над далеким городом.
Было еще не очень темно, и у самой станции Андрей разглядел спину Царапина. Справа, из надвигающегося мрака, появилась ползущая линейка – двенадцать вагонов с желтыми квадратами окон. Царапин на нее успевал, и Андрея это радовало.
Вскоре подошла следующая – к концу дневных смен линейки ходили чаще. Андрей добежал до платформы и вскочил на подножку. Следом за ним, тяжело дыша и перебрасываясь какими-то ненужными репликами, втиснулось еще человек семь.
В вагоне мест не было, и Андрей остался в тамбуре. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь удавалось сесть. Утром, вечером, днем – линейка всегда была забита до отказа. Заводы и помойки простирались километров на сто, дальше шли фермы и птицефабрики, а потом опять заводы. Город, как и Барсик, ел – много, без перерыва. Ел и выплевывал пищу для Барсика, для тысяч Барсиков. Выплевывал – и снова ел.
Мимо, гуднув и ошпарив ветром, промчалась электричка. Линейка еще не разогналась, а второй поезд, почти такой же, уже прибывал в Москву. Они мало чем отличались – разве что скоростью и комфортом. В электричках никто не стоял, там были глубокие кресла с ремнями и встроенными мониторами. Экраны в спинках показывали двадцать четыре общегосударственных и десять городских программ, и стюардесса в любой момент могла принести стакан сока. Но за всё это нужно было платить – в отличие от бесплатной линейки.
Платить. Больное слово. Черам, как правило, платить было нечем. То, что удавалось заработать, тратилось на самое необходимое, и хотя все жизненно важные товары выдавались бесплатно, у каждого человека найдутся потребности, не входящие в гарантированный минимум. Каждому есть о чем помечтать: женщинам – о помаде и всяких одеколонах, детям – об игрушках и пирожных, мужчинам… да мало ли о чем! Бесплатных наборов хватало для того, чтобы не умереть, но для того, чтобы жить, их было недостаточно.
Андрей не очень хорошо представлял, на что он копит, но так делали все работающие,
