тошно и грустно, потому что я-то осталась совсем одна.
На следующее утро, когда я встретилась в кафе с Оливье, я вдруг почему-то описала ему эту трогательную сцену. Он не был впечатлен.
– Ты столько времени с ними проводишь, – недовольно пробурчал он. – А они тебе никто. Но почему-то этот старый пень тебе дороже меня. Скажи, чем он лучше?
– Ну, он не называет тебя «этот сопливый молокосос», – парировала я, разломила круассан и сунула его под стол Баксу. Оливье скривился.
– Можно подумать, Кристоф вообще знает о моем существовании. Удивительно, что он вообще снизошел до тебя. Может быть, ты напоминаешь ему дочь?
– Ерунда. Ей было пять лет, когда она умерла.
– Тем более странно, чего он так к тебе прикипел. Впрочем, это не важно.
В его голосе звучала злость, и это показалось странным. Оливье с наигранным интересом повернулся в сторону бульвара и начал разглядывать прохожих.
– Ты что, ревнуешь? – удивилась я. Он повернулся и нехотя кивнул.
– Да. Я ревную. С тех пор как заболела Анна, я тебя совсем не вижу. Ты даже на занятия перестала приходить. Ко мне не заезжаешь, к себе не приглашаешь. У тебя ни на что не осталось времени.
Он вытащил пачку сигарет, открыл ее, а потом раздраженно смял, бросив в пепельницу.
– Ты не одолжишь мне пару сотен? – заискивающе спросил он. – Совсем без денег. Даже на сигареты не осталось.
Я пошарила в кармане и с сожалением протянула ему пару купюр.
– У меня только двадцать евро. Но дома есть еще. Могу одолжить.
– Хорошо бы, – вздохнул он. – Вчера провел на Монмартре весь день, надеялся что-нибудь продать, но увы…
Я сочувственно покивала. Оливье постоянно таскал на Монмартр свои полотна, тусовался с окрестной богемой, более или менее удачливой, стоял на улицах, надеясь хоть что-то продать. Однажды он потащил меня с собой, велев прихватить пару работ. К своему удивлению, я увидела почти всю нашу группу, включая руководителя – Антуана Сармана. Все толклись на небольшом пятачке у лавки зеленщика, выставив на обозрение прохожих картины. Я вынула из багажника два намалеванных шедеврика и, приткнув их куда-то в уголок, отправилась смотреть вниз с холма, на расстилавшийся Париж. С высоты птичьего полета город казался разноцветными кубиками конструктора, плотно набитыми в коробку. И только одинокая Эйфелева башня выделялась из общего ансамбля, застряв шпилем в облаках. Я прогулялась по узким улочкам, нисколько не заботясь о своих картинах. Купят их или нет – без разницы.
Через час это развлечение надоело, и я уехала. На следующий день девушки рассказали, что никто из нашей группы ничего не продал, в том числе и Оливье, и кажется, его это очень огорчило. Тогда я обратила внимание, что Оливье перестал заказывать в бистро бутерброды, ограничиваясь кофе. Видимо, с деньгами у него было совсем туго.
– Ты потом отвезешь меня в Париж? – спросил Оливье,
