истине, но только в какой-то мере. Дело в том, что «девицей» Вадим только хотел, точнее, страстно желал «обзавестись», а «девица» – однокурсница по имени Инна – была душой той самой компании друзей, у которых оставался ночевать Вадим.
Компания устраивала скучнейшие и бессмысленные с точки зрения Вадима ночные бдения в съемных коммунальных апартаментах одного из своих членов, а чаще в девичьей четырехместной комнате краснокирпичной медицинской общаги, той самой, что перед Гренадерским мостом, где обитала в том числе и Инна. Здесь разучивались и пелись хором мантры, возжигались благовония, за которыми специально ездили в Москву, в «Ганг». На стенах развешивались импортные календари-мандалы, добытые у фарцовщиков на «галёре» Гостиного Двора. Здесь пили отвратительный бледно-зеленый чай, отдающий веником.
Здесь читались скромные произведения принявшей мученическую смерть (по легенде – под колесами грузовика с подозрительно обнулеванными номерами) некоей Кари Унксовой и иже с нею, здесь нестройно, но вдохновенно исполнялись песни Башлачева, здесь из кассетника тоскливо тянулись якобы тибетские ноты, здесь звучал «Белый альбом» «Битлз», здесь подружка Инны чересчур полная, некрасивая Гуля плела для желающих украшения и сумки из веревочек, расшивала их бисером и самодельными глиняными бусинами. Здесь перепечатывались в пяти экземплярах через один интервал на портативной «Москве» с западающей клавишей пробела шедевры самиздата, здесь все еще почитались заплесневелые откровения Кастанеды. Здесь каша в голове сходила за нонконформизм, здесь, случалось, вопреки или в пику заветам классика мешали водку с портвейном, а потом долго и с отвращением размазывали по полу последствия, вызванные чересчур смелым употреблением данного коктейля. Здесь изредка подкуривали – гадкого качества «травку», потом грезили, а больше маялись головной болью, лежа вповалку на пыльных ковриках. Здесь собирались те, кто балансировал на грани отчисления из Первого меда, те, у кого в душе никак не приживался стерильный и спасительный докторский цинизм, а руки были крюки и росли из известного места.
Вадим являлся исключением. Он приходил сюда только ради Инны, Инессы, «доньи Инес», худенькой высокой девушки с длинными прямыми темно-льняными волосами, которые она иногда высоко и небрежно подкалывала, закрепляя пластмассовым под черепаху гребнем, за что и получила свое прозвище. Взгляд у нее был невинно-небесный, как у дикарки с дальних островов, где еще не побывали миссионеры и не объяснили, что такое грех. Челка Вадима и темный взор ласкового конкистадора не давали покоя экзальтированной донье Инес. Но прежде чем предложить себя ему – по-простому, без лицемерных кривляний, как было принято в тесной компании посвященных в высокие истины, она решила ввести его в эту компанию, что и было осуществлено. И Вадим, влюбленный и не менее, чем его сводный брат, жаждавший вкусить сладкой плоти, стал манкировать общественной работой и добросовестно дышать курящимся сандалом, слушать заунывную музыку, читать по большей части бездарные, но надрывно искренние подпольные
