бог весть куда, над ивой и осиной;тем и огромен тот полет,
что воздух кованый с ржавеющею силой
сопротивляется, поет
о том, что лес озябший свежевымыт,
надкрылья – уголья, свобода – легкий труд,
что всё в конце концов отыщут и отнимут,
и вряд ли отдадут,
пространство – рукопись, и время – только слово,
и нелюбовь – полынное вино,
а все-таки лететь, и не дано иного,
иного не дано
«Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?…»
Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?
что мне
целебный пар вареной картошки, перенаселенный,
запущенный дом?
Чем моя юность звенела? Не вспомню.
Чеховскою струной? нелетной погодой? искалеченным
тополем под дождем?
Минуло, кануло, и ни дочери не узнают, ни сыновья мои,
как неповторим и неласков твой
промысел, Господи, как склонялась настурция за оконною
рамою
над пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.
Справа – пожарная часть, слева – мёртвая церковь с бедными
куполами, в центре – неладное древо жизни, и я впервые
Всевышнему лгу.
А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонями
медными
воздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясь
на бегу…
«Часы настенные, покуда батарейка…»
Часы настенные, покуда батарейка
не села, тикают, усами шевеля,
судьба, твердят, индейка, жизнь – копейка,
а вместо неба – мать сыра земля.
День – прах, час – прах, но присягать на верность
победоносной вечности страшней,
чем с лупою в руке рассматривать поверхность
поделочных камней.
Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?
Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?
Когда бы мы в конце концов не умирали,
Когда бы стали мы – безглазый минерал!
Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?
Да, яшма. Кто, томясь, глядит
из зарослей, пульсируя под диском
луны? Тигровый глаз. А кто кровоточит
магнитным полем? Гематит. Ну вот и
утешились. И се, глагол времен
не так уж скорбен. Время для зевоты,
закутывания, снов. Что камень? Он
песка предшественник – морского ли, речного.
Так речь твоя, так твой разъятый стих
когда-то ляжет, умерев, в основу
других речей – спокойных и простых.
«Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк…»
Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,
шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.
Узок и неуютен его мирок.
Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.
Как же неловко он зябнет на мировом ветру
в законную пору Венеры-Марса, в запретный час,
родственник
