поэтому легко ткань ложилась. Обязательно – разрез.
[Обычные люди на нас] никак не реагировали. Реагировала «идеология». А на улице – никакой особой реакции. При том, это не так уж было вызывающе. Это сейчас идут молодые люди – это бросается резко в глаза.
Юрий Дормидошин:
Стиляги – слово, которое определяло модных людей, и даже не только модных, а тех, которые противопоставляли себя серому миру тоталитаризма таким экстремальным преклонением перед западной модой.
Власть растерялась в первое время совершенно. Непонятно было, что с этим явлением делать. Они как бы ниоткуда взялись, не было какой-то организации. Власть не знала, как реагировать, но начала реагировать. Писались фельетоны, высмеивались. В этом не видели чистой враждебности – тогда бы все сразу свернули. Просто не понимали, что это такое. Люди выглядят немножко иначе.
Виктор Лебедев:
Каждый приходил к этому по-разному, но я – через музыку. И вообще многие люди приходили через музыку. Где-то в девятом классе или в восьмом мы увидели все фильм «Серенада Солнечной долины». И музыка в нем настолько поразила нас и настолько восхитила, что я сел тут же за рояль играть все эти мелодии, а In the Mood Гленна Миллера, который там исполнял оркестр, исполнялся типа буги-вуги, там был такой достаточно модный в то время ритм. И мы одновременно захотели скопировать всю одежду, которая была там у джазменов в фильме. Были еще несколько фильмов – французский «Их было пятеро» или «Судьба солдата в Америке». Но самое главное, что, несмотря на наивное содержание, пустяковое мы почувствовали, как бывает после зимы противной: выходишь на улицу, и первый ветерок теплый, вот – вот весна настанет. С [ «Серенадой Солнечной долины»] подул воздух другого мира абсолютно, если хотите – свободного. Наивность содержания не давала возможности глобально к этому отнестись, но тем не менее… вот с этого все пошло. Эти фильмы – как прозрение какое-то.
После этого мы стали утрированно копировать новации, которые с Запада приходили, просачивались. Особенно это началось сразу после смерти Сталина. Тогда уже были семнадцатилетние мы, и после смерти Сталина был какой-то такой момент, не то что свободы, но раскрепощения: все-таки что-то разрешалось.
Никакого расслоения общества тогда не было. Но эта компания резко противопоставляла себя своим поведением таким вот карьерным комсомольским настроениям вузовских студентов, для которых – Целина, партия, комсомол. Поэтому некоторые деятели культуры тех лет боялись попасть в эту среду – не дай бог, кто-то из партийного начальства увидит. А мы были оголтелые, и это было вперемежку с замечательными вещами. Скажем, молоденький Бродский читал свои первые стихи, Илюша Авербах стал замечательным кинорежиссером, Миша Козаков стал актером.
Эта среда увлекала не только внешней атрибутикой. Хоть она носила наивный и смешной характер – как я по фотографиям старым могу судить, – но, конечно, эта среда была антисоветская. Из [стиляг] вырастали
