общими соображениями, поскольку репрезентативный материал, подтверждающий их, составляет основное содержание первой главы нашего исследования.
1. Нам кажется, что именно особенности мифологизованной языковой картины мира трансформируют традиционный сказ 20 гг. нашего века (см. Бочаров 1971) в платоновский «редуцированный сказ», при котором голоса героев и автора взаимопроницаемы[12]. «Для уникальной языковой структуры платоновского повествования становятся нерелевантными понятия «чужого» и «своего» слова…» (Вознесенская 1995, с. 3). Так, можно отметить характерное для мифа ослабление субъектного, личностного начала, отсутствие в мифологическом пространстве строго очерченных границ между позициями личности в мире, т. е. взаимопроникновение языковых картин мира, невыраженность принципиальной для предметнологического мышления оппозиции субъект – объект. Мы называем это явление диффузностью дискурсов[13]. Отсутствие дистанции между автором и его героями есть принципиальная особенность индивидуального стиля А. Платонова, при которой ни об одном фрагменте повествования нельзя с достоверностью сказать, кому принадлежит слово – автору или его герою. К сходному выводу приходит Ю. И. Левин в работе «От синтаксиса к смыслу и дальше» (о «Котловане» А. Платонова): «Имплицитный автор растворен в мире персонажей» (Левин 1991, с. 171).
Однако все же нельзя говорить о полном слиянии точек зрения автора и персонажа в произведениях А. Платонова; скорее, речь идет о тенденции сближения позиции Повествователя то с одним, то с другим героем на протяжении всего произведения – что также говорит о попытке художественно воссоздать коллективное мифологическое сознание в условном художественном пространстве-времени «Чевенгура», «Котлована», в меньшей степени – «Ювенильного моря» и «Сокровенного человека». Справедливым представляется и мнение М. Вознесенской о том, что в плане «фразеологии» (то есть собственно языковом) автор и герой не разграничены, но в «плане пространственно-временном» и в «плане психологии» точки зрения автора и персонажей вполне могут быть дистанциированы (Вознесенская 1995, с. 3).
2. Художественный мифологизм А. Платонова особым образом трансформирует и черты языковой ситуации эпохи, в основном в области стилей, создавая свой неповторимый «платоновский стиль». Абстрактная, книжная лексика и фразеология (главным образом – общественно-политическая лексика) в стиле А. Платонова приобретают несвойственную им в системе языка образность, метафоричность, т. е. становятся эстетически значимыми единицами. Ср. следующий вывод: «А. Платонов эстетизирует в речевом обиходе эпохи пласты, подвергшиеся небывалому вторжению обобщенных понятий и представлений, митинговой, агитационной фразы, газетного и канцелярского стереотипа» (Свительский 1970, с. 11). Также в стиле А. Платонова своеобразно сочетаются элементы научного, «метафизического» (Ю. И. Левин) и поэтического, «лирического» стиля. Научный стиль возникает как тенденция подводить любой эмпирический
«Принцип платоновского повествования лишь внешне напоминает «сказ», в сущности будучи ему противоположным» (Толстая-Сегал 1995, с. 101).
Ср. мнение об этом еще одного исследователя: «Говоря о повествующем лице, Можно отметить, что оно всегда находится в непосредственной близости с героями – ни пространственной, ни временной дистанции между ними нет» (Зюбина 1970, с. 34).
