Счастья и расплаты (сборник). Евгений Евтушенко

      И дыша портвеюгой люто,

      и пытаясь взасос целовать,

      запивалка-малярочка Люда

      затащить попыталась в кровать.

      Я руками-ногами обвитый

      в сапогах был повален уже,

      «Люда, ты подожди до любви-то…» —

      я ее умолял в мандраже.

      «Тебе выспаться, милая, надо.

      Протрезвись да покрепче усни.

      Обещаю, что будет награда,

      но сначала сходи, голосни».

      То ли псковской, а то ли тамбовской

      домработницей огражден

      был художник седой Кончаловский,

      защищенный медалью с вождем.

      Но крестьянскую добрую душу

      все же тронуло оттого,

      что увидела, как я трушу,

      если барин не соизво…

      Мне сочувствья не выразив бурно,

      поняла всю тощищу мою

      и шепнула: «Ташшы свою урну,

      Может, барина уговорю».

      В избирательный наш участок

      я пришел, всем давая пример,

      где томилось уж много несчастных

      из счастливого СССР.

      Были все хорошо обученными

      есть конфеты, бесплатные всем,

      и запели Нечаев с Бунчиковым

      в дверь, открывшуюся ровно в семь.

      И пошли приодетые наши,

      как хозяева этой земли,

      тети Маши и тети Клаши,

      дяди Миши и Гриши пошли.

      Шли они опускать бюллетени,

      помня все, что такое война,

      шли, не зная, что в их володеньи

      и должна находиться страна.

      Шли и деды, и сироты-дети

      всех убитых на фронте солдат,

      там, где вождь на бесплатной конфете,

      а отцы их в Гулаге сидят.

      Им их Родину в руки не дали,

      за какую их сердце болит,

      и я вздрогнул, услышав медали, —

      прикатил даже мой инвалид.

      И пришла разодетая Люда,

      ну хоть впрямь на прием у посла,

      деревенское женское чудо,

      и шепнула: «Я жду опосля».

      И взглянула в глаза мне несмело,

      пусть с оконной геранью в руках,

      но стоически и неумело

      на высоких впервой каблуках.

      Я принес Кончаловскому урну.

      Сквозь дверную цепочку в тот день

      глаз взглянул чуть зловатый и умный,

      и нырнул с быстротою бесшумной

      в щель подписанный бюллетень.

      Сидр мы пили сладющий и пенный,

      я и Люда до самого дна.

      «Знаешь, ты у меня почти первый», —

      мне, краснея, призналась она.

      Мы росли в синяках и в заплатах.

      Все нам было по кочану.

      Но заплакала. Я заплакал

      и не мог объяснить почему.