в том году выдалась суровая, но Поль, которому как раз стукнуло тридцать, уперся и остался жить один в просторных комнатах, предназначавшихся совсем для других целей. К весне он изрядно одичал, обратив всю свою ярость на работу и без устали нападая на дядек с их безнадежно устаревшими подходами, достойными средневековых невежд. Они схлестнулись не на шутку. Было сказано много обидных слов, произнесено много взаимных оскорблений; Поль не побоялся вынести сор из избы; Николь тоже внесла свою лепту – и лодка покачнулась. Немногочисленные соседи наблюдали за разыгравшейся схваткой, подсчитывая очки, пока следующей зимой атавистические страсти не улеглись и не установилось вполне предсказуемое статус-кво; деваться-то им все равно было некуда: все четверо, молодые и старые, продолжали вариться в том же соку – лес, земля, скотина, постройки, – привязанные и прикованные друг к другу, тесно сплетенные и обреченные – Николь с Полем только начинали об этом догадываться – всю жизнь подчиняться допотопным силам, которых даже не умели назвать по имени. Если у Поля после этого и были какие-то любовные интрижки – а они наверняка были, – он держал рот на замке и, казалось, смирился с тем, что вступает в невеселую переломную пору сорокалетия закоренелым холостяком. Вот почему и дядьки, и Николь в изумлении разинули рты, когда Поль, недавно отметивший сорок шестой день рождения, за послеобеденным кофе в двух словах – дело было в первое воскресенье апреля, если точнее, в Вербное воскресенье, это Николь точно запомнила, – сообщил, что весной собирается сделать на втором этаже кое-какой ремонт, потому что в конце июня к нему переедет жить Анетта – женщина тридцати семи лет родом из Байоля – это на севере – со своим одиннадцатилетним сыном Эриком, который в сентябре пойдет в шестой класс коллежа в Конда.
В июне здешние места превращались в пышный букет. Две липы во дворе, клен в углу сада, сирень у забора – все шелестело, подрагивало, колыхалось, все было залито зеленым светом – блестящим, лаковым, почти черным в тени; это была неслыханная роскошь, от которой, стоило подуть легкому ветерку, перехватывало дух; выразить это чувство словами было невозможно – они застревали внизу живота, скукоженные, убогие, неразличимые. Оставалось лишь безмолвно поражаться царящему вокруг сверкающему великолепию. Июнь, как повелось от века, собирал все силы природы, призывал их на помощь – свет, ветер, воду, листву, траву, цветы и зверей – и обрушивался на потрясенного человека, этого ловкого и бесстрашного двуногого, заключенного в жалкой тесноте своего тела. Глазам делалось больно от ликующей вокруг красоты; в голове плыло от одуряющих запахов – сена, перегноя, грунтовых дорог, домашней скотины.
Хлопнули дверцы машины, и раздался собачий лай; Лола неистово вертела хвостом возле ног хозяина, державшего ее на поводке и не дававшего обнюхать, как полагается, чужаков, поздороваться с ними и выразить им свою радость; оскалив бело-розовую пасть в широкой улыбке, она нетерпеливо
