назад, после лога, и захотели ссать!
Свернули на обочину и, опустив велосипеды на землю, встали рядком.
Колька и заметил!
– Вовчаа! – он даже ссать перестал
Я тоже!
– Ух ты, Вовчаа! – Колька пялился на низ моего живота – Ты оперился!
Толька, тоже с завистью, уставился на курчавящиеся, чёрные волосы, на моём лобке!
Их лобки были лысые, как жопа младенца!
Но тут они увидели ещё одно отличие!
– Вовчаа! – восторженно и, почему то, шёпотом, добавил Колька – Ты уже можешь баб ебать!
Колька был матершинник. Ну, насколько можно сказать так, о тринадцатилетнем мальчишке.
Да, разница, между их писюльками, и моим, нет, тогда ещё не хуем, но уже и не писюлькой, хуишкой (скажем так) – была заметна!
– Подрочи, Вовча! – попросил Колька
Но я, брызнув ещё струю, и встряхнув член, как взрослый, чем вызвал очередное восхищение друзей, убрал его в трусы и подтянул трико.
– Поехали!
Но ещё дважды, пришлось останавливаться и, спуская трико с трусами, показывать им волосы на лобке! И один раз, они даже пощупали волосы, словно сомневаясь в том, что видят.
Тот, кто дочитал до этого места, спросит – А при чём здесь слово «сосуд» – вынесенное в заголовок?
Хорошо, что напомнили!
Я учился в третьем классе, когда, в первый раз, это – увидел. Я, правда, тогда, не понял, что увидел.
Наша квартира состояла из кухни и комнаты.
В комнате, в одном углу, у стены, и вдоль неё, стояла кровать родителей.
Ох и скрипучая же она была!
Дальше, у стены, стоял шифоньер. А за шифоньером, в углу, моя кровать, вдоль смежной стены. Моя кровать, почему то, не скрипела.
Изголовье моей кровати было у стены, вдоль которой стоял шифоньер, скрывающий кровать родителей. Расчёт, видимо, был такой, что я, даже, случайно, проснувшись ночью, не смогу подглядеть, почему у родителей такая скрипучая кровать!
Всё верно! Но дело в том, что на противоположной стене, висело зеркало. Висело в наклон, чтобы мать, или отец, собираясь в кино, в клуб, или в гости, могли осмотреть себя.
В это зеркало, я видел всё! Ясными лунными ночами. Когда просыпался, от ритмичного поскрипывания, родительской кровати. К третьему классу, я уже знал, что мать и отец – ебутся!
Но в ту ночь, безлунную и тёмную, я проснулся не от скрипа, а от шёпота мамки. Я лежал, всматриваясь в зеркало, но темень, хоть глаз выколи. Я понял, только, что папка, принуждал мамку к чему то, а она оговаривала какое-то условие. Это я сейчас, говорю такими словами, а тогда понял только, что мать согласилась и полезла под одеяло. Глаза, всё-таки, привыкли к темноте, и это – через зеркало, я увидел. Я прислушивался, но слышно было только сопение отца, и возню матери под одеялом. Потом она вылезла из-под одеяла и что-то зашептала отцу. Отец, видимо, отказался выполнять, оговоренное, и мамка, возмущённо, и громко прошептала
