этим парижским клошарам в деревне? И Ма-Бе не требуется много времени, чтобы затеять скандал. Шесть раз они меняют квартиры.
Он еще раз принимается за рисование, красками, которые ему присылает Марсель. Изумленные крестьяне наблюдают по утрам призрака, который носится по улицам и проселкам, согнувшись в три погибели и широко шагая, будто надеясь убежать от боли. Торопливо проскальзывает вдоль стен домов. Грязная рубаха только наполовину заправлена в рваные штаны, под мышкой – доска с приколотым кнопками холстом. Он рисует деревья, все время только деревья, да еще нескольких ребятишек из деревни. Стенает: земля здесь слишком плоская, деревья чересчур прямые, мне нужны кривые, разветвленные, в рубцах и шрамах. Топорщащиеся переулки, холмы и горы, как тогда в Сере и Кань. Но по крайней мере, он снова начал рисовать.
На Рождество сорок второго Лалоэ приезжают к ним в Шампиньи, в их новое убежище, где уже нет пластинок с Бахом. Он рад Ольге, она поет для него кантаты. Ее голос снова приносит ему Баха. Великая радость узнавания. Полгода спустя он покинет Шинон в катафалке, скрюченный эмбрион в неторопливо плывущей черной утробе, и никто не будет знать исхода. Сопровождать его будет уже не Бах. Лишь маковый сок Сертюрнера.
Там нельзя жить, там нет молока.
Книга Судей
Ма-Бе ли это, кто сидит рядом с ним в темноте и промокает ему лоб белым платком? Иногда с чувством отчаяния погружается в дремоту, потом вдруг вздрагивает, широко распахивает глаза, как будто ее разбудил крик, как будто это неприлично – спать возле живого трупа, который сопровождаешь на операцию. По ее белому лицу пробегают темные полосы. Уличные фонари? Дневной свет? Лицо неузнаваемо в этом неверном свете, прорезанном темными сучьями.
Его глаза подрагивают, ресницы словно копируют движения серых волнистых занавесок, ему вдруг кажется, что в катафалке рядом с ним, обхватив колени руками, сидит кто-то другой. Сидит на некотором возвышении, на ящике или на скамеечке. Художник уже видел это лицо, давно, в детстве. Не может быть. Неужели это он? Старик-ребе, бормочущий что-то, машущий рукой в неверном свете, будто скорбная марионетка. Виден его беззубый рот, челюсти, которые несколько раз беззвучно открываются и закрываются, будто он никак не подберет нужное слово.
Нет, Хаим.
И он неодобрительно покачивает головой.
Нет, и снова: Нет.
Сутин наизусть знает все упреки, они много раз снились ему в Минске, и в Вильне, и даже здесь в Париже, после того как он уже давно убежал из местечка. Всегда один и тот же возвышенный голос, обвинения, повторяющиеся, как давняя молитва, давно вошедшая в плоть и кровь. Но на этот раз старик кажется разгневанным как никогда, и все подтверждает правоту его гнева.
Разве я тебе не говорил? Ты не хотел слушать, скрылся, сбежал от нас. Ты плохо кончишь, Хаим. Теперь ты едешь на его суд, Неназываемый все знает, как ты не слушал отца, не слушал мать и братьев, не слушал меня. Рисовать запрещено.
