горечь полыни слаще летейских вод,А честнее смерти только родная мать.
На ее могилке травки теперь растут —
Кровохлебка, шалфей – все в рост ее вышиной.
Почему же тогда мне, одному, тут
Так же страшно, как ей там, одной?
«Барин, сердито выбритый и надушенный…»
Барин, сердито выбритый и надушенный
одеколоном,
Честные бабы с гостинцами да мужики
с поклоном,
Привкус моченых яблок,
тяжелый запах укропа —
Где, Чаадаев безумный, твоя Европа?
Тощие звезды над кладбищем да тараканы
в баньке,
Повести Белкина вечером
на хуторе близ Диканьки,
Бедная Лиза, выстрел, охотники на привале —
Им-то, небось, вольготно, а мне едва ли.
Вере Павловне снятся сны, а кому-то —
мертвые души,
А крестьяне дремлют в стогу,
затянув поясок потуже,
Спит на перине Обломов,
борща не вотще отведав,
И возлежит на гвоздях, словно йог, Рахметов.
Гуси пасутся в луже – клекочут злобно и гордо,
Взгляд от стола поднимешь – в окошке
свинячья морда.
Голова с похмелья трещит, как арбуз,
а вместо микстуры —
Фонд золотой отечественной литературы.
«Земля никогда не родит мертвяка…»
Земля никогда не родит мертвяка, —
Но схватки близки родовые.
Идут, как волы голубые, века —
Ужасны рога их кривые.
Любуйся их поступью грозной, пока
Не встретился с чудом впервые.
Колючее время стыдливей ерша,
Полжизни осталось на роздых.
Густеет, как масло, пространство круша,
Беременный смутою воздух.
И ночь надвигается, тьмою шурша,
И небо в крестах, а не в звездах.
И снова бредут на закланье волхвы,
Звенят незаконные речи.
Во рту привкус крови и привкус халвы,
И слышится голос картечи
Разгневанной, и не сносить головы
Опять Иоанну Предтече.
Давно равнодушный к скрижалям конвой
Не видел такого улова.
Грохочут осины надменной листвой,
Не ведая умысла злого.
И внятным становится замысел Твой,
И зрячим становится Слово.
«Славянский бог смешон и волосат…»
Славянский бог смешон и волосат,
Его ступни босые в белой глине,
Нахмурившись, он грозно входит в сад
И
