не сошел.
А однажды он заметил возле нее ее одноклассника – пучеглазого пацана, который, кажется, еще вчера сопли грабаркой отчерпывал. И вот идут они, как пьяные, из стороны в сторону покачиваются. То он к ней прильнуть норовит, она, отдавленная этим порывом, в сторону уклонится, то она вроде бы ненароком к его плечу голову уронит.
А за ними – из машины – зорко следит Кирилл Карпович. И не ревность в его душе коренья сплетает, а что-то более буйное, близкое к помешательству. Вот сейчас, решает он, ежели она еще раз к нему похилится, сшибет он их обоих своим «козлом», чтобы на этом позор и иссяк.
Выпростал он руку из перчатки, опустил ее на землю, льдинку с дороги подцепил, чтобы хоть ею, но охладить жар, которым весь пышел. Понянчил сразу уменьшившуюся на его ладони льдинку. И вдруг увидел, как Клавка со всего маху звездорезнула пацанишку по уху. А вприбавок к подзатыльнику дала еще и пендаля – толкотно подфутболила под зад.
И только тогда Гнездухин расслабился. Мокрой рукой вытер себе лицо и подумал, что, видимо, унижаемая не столько позорными словами, но и жестами, которыми пацан их сопровождал, и «отоварила» она его по первое число.
И он почти блаженно улыбнулся, произнеся вслух:
– Вот так у нас: досыта и – без объявления войны!
Больше всего на свете Гнездухина пугали две вещи – измена жены и бессмысленность дела, которому он если не отдал жизнь, то отрядил свои лучшие, лишенные беспамятства годы.
Ведь только последнее время, после бегства первой жены, он сколько-то встрепенулся и преобразил как самого себя, так и все, что его окружало, во что-то добропорядочное и даже стильное. А то у него был самый унылый двор, унылые ставни на окнах домишки, унылая одежда, и даже пища, которую он содержал для повседневного потребления, была унылой.
Его не радовало, что иногда Бог давал урожая, и на груди взблескивала очередная награда. Так, чуть-чуть какое-то шевеление в душе обозначалось, и – не более.
Но однажды – с делегацией – побывал он на Кубани. И там в одном зачуханном колхозишке увидел – кто бы мог подумать! – полновесный, как в городе, оркестр. Оркестр тот был разномастным. И не только по белесости или чернявости музыкантов, по непохожести их лиц, но и инструменты отличались друг от друга именно цветом. Альтовая труба была никелированной, бас, как и полагается, отливал солидной медью, а вот тенор, так тот был в защитной одежке, словно, коль его от нее освободить, любой мог о него попортить зрение.
Среди музыкантов особой ухваткой отличался Гера Клек – чернявенький, плюгавого вида горбоносик, который все время был на виду, как будто на обметанную воробьями ветлицу кто-то в одно и то же место тонкой струйкой лил кипяток. И тот полошил именно этого куцего воробьенка.
Гера то колотил в тугой – с раструбами – барабан, то добавочно подгуживал на какой-то недоразвитой трубешке, а иной раз принимался дуть в свирель, а то ухал в утробину, и создавалось впечатление, что в теснинах леса, который, кстати, был рядом, припадочно заходится голосом филин.
Услыхал Гнездухин тот оркестр,
