небольшой, но грузный, сидел посреди двора с листовкой в руках, с очками и не мог ничего сообразить. Старуха рядом кудахтала, пока он ее не укоротил:
– Зась! Бумажки сбери. Пойду к Любане. Может, она чего слыхала. Был бы телефон, в сельсовет бы позвонить… А так… Надо к Любане идти.
Старуха собирала листовки, ругалась:
– Не будем голосовать! Автолавку не присылают. Ни соли, ни керосину, ни спичек… Волки по хутору ходят. Сначала коз да коров, а потом нас поедят. Разорили совхоз! Не будем голосовать!
Таким же трудом, собиранием листовок, занимались в этот час, считай, все хуторские жители, которых, впрочем, по пальцам можно было перечесть. Хутор носил громкое имя Большие Чапуры. Теперь это звучало словно насмешка. Это когда-то, при советской власти, при колхозах-совхозах, Чапуры были и впрямь большими, на две сотни дворов. А нынче – лишь малое селенье в далеком глухом Задонье.
Невеликая речка Быстрица; по берегам ее – густая зелень тополей да верб; и ветхое людское жилье редкой цепочкой тянется по ложбине. Каждый дом от соседнего – за версту. Меж ними – дома и усадьбы пустые, брошенные, а то и вовсе руины, скрытые гущиной задичавших садов.
Крайний, совсем на отшибе, домишко Нади Гореловой – одинокой пенсионерки. У нее, как у всех, – огород, картошка, кур десяток, которых лисы проклятые что ни год половинят, четыре козы да козел – одним словом, домашность, колгота, без которой не проживешь. Надя во дворе возилась, слышала негромкий вертолета звук, но подумала, что это урчит далекая машина. А тут как снег на голову эти листовки посыпались. Надя испугалась, бросилась в хату – прятаться. Потом выглянула: все тихо, спокойно, но белые листки лежат там и здесь. Она с опаской взяла в руки листовку, повертела: бумага приглядная, гладенькая. Печатные буквы крупные, читать легко. Прочитала. Но ничего не поняла. Какую дорогу освободить?.. Какие автомобили?.. Петербург… Новороссийск… А откуда взялись эти листки? Ни ветра, ни тучи нет, ясное небо. Правда, что-то гудело негромкое. Но что? В голове всякое мешалось. И ничего не понять. Либо дорогу грозятся построить… Ее хата мешает. Вот и пишут «освободить». А куда освобождать? Хату не перетянешь, тем более – рухлядь. В конце концов она решила бежать к людям: к Володе Полякову, к Любане. Может, они чего знают.
Листовки, по двору рассеянные, Надя все до единой собрала. Нехорошо глядится: словно разгром какой. Собрала бумажки, передник надела да чистый платок на голову. Все же – в люди идти. И заторопилась. Путь неблизкий: не меньше двух километров до Володи бежать. Максаевых подворье да Калинкиных подворье, деда Парфена, Трофимовых – все жили просторно: сады, левады немереные. Когда-то жили, теперь ушли. В станицу, в райцентр, а кто и на кладбище. Осталась зеленая пустынь.
А нынче еще эти листки проклятущие лежат, и ветром их несет поперек дороги. Нехорошо все это.
И у двора Володи Полякова такая же картина: там и здесь бумажки белеют.
– Володя! Володя!! – закричала Надя, подойдя к воротам усадьбы.
Ответа не было. А калитка раскрыта настежь.
– Володя… Ты где?!
Опять
