хоронить вас, естественно, будут на Новодевичьем. Как вы сомневаться могли, вы же талант земли русской, где же вас еще хоронить!
Ушел Евтушенко успокоенный, а через некоторое время появляется Андрей Вознесенский. Приходит, независимо шарфиком помахивает, заинтересованность определенную проявляет, но вслух ее не высказывает.
Рассказчик, естественно, не выдерживает:
– Что, Андрей Андреевич, интересуетесь, в какой списочек попали?
Вознесенский принимает безразличный вид.
– Да мне все равно, – говорит, – интересно только знать, на какое кладбище Евтушенко включили, чтобы на одном с ним кладбище потом не лежать!
Рассказчику, понятное дело, и с этим ссориться не хочется. Поэтому он дипломатично говорит:
– Как же вы, Андрей Андреевич, могли иное подумать! Конечно же вас будут хоронить на Новодевичьем, а перспективы захоронения Евтушенко на Ваганьковском еще рассматривать будут. К нему Никита Сергеевич серьезные претензии имел. Я Евгения Александровича специально обманул, чтобы человек преждевременно не расстраивался.
Вознесенский ушел просветленный, даже шарф за спину закинул.
Но то ли он кому-то все рассказал, то ли Евтушенко что-то пронюхал, но начался скандал. А скандал, граждане, в писательской среде, это вам не ссора в детском саду. Тут в ход начинают идти и обвинения в моральной нечистоплотности и жалобы в ЦК и ЖЭКи, в общем, такое началось, что нашего рассказчика вызвал к себе руководитель Союза писателей, а им тогда был Марков.
– Вы что себе позволяете! Какие списки, о которых я ничего не знаю? – обрушился он на подчиненного. – Кто вам дал право лично определять, какого писателя и где хоронить?
Это были еще самые приличные слова в начавшемся разносе. Остальные слова, которые доступны человеку, всю свою жизнь положившему на литературную деятельность, легко представит каждый, поэтому в повествовании эти слова можно смело опустить.
Наш рассказчик, понимая, что дальнейшее умолчание истины грозит серьезными неприятностями, своему начальнику во всем признается.
Марков некоторое время сопит, размышляет над услышанным, потом начинает смеяться.
И вот в тот самый момент, когда нашему рассказчику кажется, что все уже обошлось, Марков обрывает смех и, склонившись к уху подчиненного, тихонько спрашивает:
– Но ты мне честно скажи, как на духу, меня-то в какой список включили – на Ваганьково или на Новодевичье?
Поэтому и со списком райских классиков торопиться не следует, обидеться люди могут. И напрасно! Но это уже потом им объясняй, задним, как говорится, числом.
Надо сказать, что поначалу жизнь классиков произвела на Лютикова большое впечатление. Можно сказать, огромаднейшее! Да и что можно сказать, если людям было позволено жить среди тех, кого они однажды описали или еще только описывали в своих новых райских романах. Интересно же! И заманчиво.
Но через некоторое время Лютиков стал замечать,
