могло остаться всего лишь мелкой обидой, рожденной ревностью, если бы несколько раньше, при выписке из больницы, она не сказала: «Теперь-то уж ты никуда от меня не денешься». Нет, мужчиной я тогда не был, иначе подумал бы и понял: она по-женски радовалась тому, что ее Красавчик подурнел. Она все время инстинктивно чувствовала непрочность наших уз… Нашла меня, полузамерзшего, на какой-то скамейке, говорила «Дурачок, ну что ты… ну что ты…». Еще несколько недель спать ложилась отдельно – «Ты должен поправиться окончательно», – в то время как я ночами мучился от нереализованного желания близости, гипертрофированного, видимо, долгими физическими муками.
Вскоре я ушел в общежитие. В общем, «делся».
И вот опять все вспомнилось при встрече с Марией. Она теребила меня за руку:
– Давай я познакомлю тебя с мужем и его сыном.
– Ты вышла замуж за этого дядю из-за московской прописки?
– Нет, однажды стало страшно остаться совсем одной. Но потом я ушла. Они меня разыскали и убедили вернуться…
– Значит – любят.
– Наверное… Ты позвони мне, если захочешь, – написала телефон на пачке сигарет.
И спрашивал, и отвечал, и обещал – все машинально.
А вот сейчас спустя два дня – бессонница и тревога. Зеленая настольная лампа, на тумбочке пустая пачка из-под сигарет с ее телефоном, стопка книг и журналов. Успел прочесть несколько. Интересно, местами даже захватывающе, но после прочтения не покидает такое чувство, будто бы тебя ловко провели. Пишут о какой-то жизни, вроде бы и знакомой, но нашпигованной сюжетами былых времен и наивными фабулами якобы настоящего. Ах как все блестяще выстроено, выдержан темпоритм повествования, и даже есть сложность архитектоники образов и их взаимопроникновения…
Может быть, форма, бедный старенький сюртук, сдерживает могучую душу приходящего нового?.. Океан стихов, излагающих в рифму мысли, вполне подходящие для незатейливых газетных статеек. Опрозилась поэзия, одетективилась проза, и читатель перетекает себе из высших сфер в мир материально превалирующего…
Я переводил беседу местных писателей с Жоржи Амаду, был он в нашем городе, и, пожалуй, лишь Лев Петрович говорил с ним на одном языке – языке духовности и боли. Сам он, в прошлом военный летчик, повидал такого! Но, опять же, как потрясающе он рассказывал, и как недосказанно в своих книгах описал. И при всем при том, судьба его книг счастливая, на полках не залеживаются…
После экскурсий, когда я замолкаю, часто начинают рассказ ветераны войны. Я всегда склонен больше всего доверять тому, что увижу своими глазами, но старики рассказывают по-особому (внешне отрешенно спокойны, даже никаких слез на глазах): «Снег белый-белый, и на нем в зеленом-зеленом, шинели такие, – убитые солдатики. Белое, зеленое и красное-красное на белом – это кровь». Сначала это так красиво. И это страшно. Мурашки
