потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора – дом Божий, а дом Божий – дом для всех.
Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.
– Погуляем до обеда? – предложил Самуил.
– Нет, я устал, – отказался Юлиус и сел на скамейку в тени жимолости.
– Устал! – воскликнул Самуил. – Да ведь ты только что встал с постели! – Но вслед за этим он разразился хохотом: – Ах, да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!
Явно недовольный, Юлиус встал со скамьи.
– В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.
И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша перевести разговор на другую тему. Он не знал почему, но имя Христины в устах ироничного Самуила звучало ужасно.
Они прохаживались целый час. В конце сада был виноградник. В это время года яблони и персиковые деревья представляли собой еще только гигантские букеты белых и розовых цветов.
– О чем ты думаешь? – внезапно спросил Самуил у Юлиуса, который молча о чем-то размышлял.
Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил:
– Я думаю об отце.
– Об отце! С чего ты задумался об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?
– Эх!.. Да думаю о том, что завтра, в этот самый час, у него, пожалуй, уже не будет сына.
– Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, – произнес Самуил. – Завтра ведь и мне предстоит то же, что и тебе. Завтра об этом и подумаем.
– Будь спокоен, – сказал Юлиус, – моя воля и мужество не ослабеют перед лицом опасности.
– Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но, если так, оставь свой угрюмый вид. Вон идут пастор с дочкой. Эге, я вижу, вместе с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже ходила в церковь вместе с ними.
– Какой ты злой, – пробормотал Юлиус.
Пастор и Христина вернулись домой. Девушка прошла прямо в дом, а пастор поспешил к гостям.
IV
Пять часов пролетели как пять минут
У пастора Шрейбера было строгое честное лицо немецкого священника, который сам исполняет все, что проповедует. Это был человек лет сорока пяти. На лице его лежал отпечаток задумчивости и доброты. Печальная задумчивость явилась следствием утраты им жены и дочери. Он, видимо, был безутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианской надежды.
Он поздоровался с гостями, осведомился, выспались ли они, и поблагодарил за то, что зашли к нему. Минуту спустя колокольчик прозвонил к обеду.
– Пойдемте к моей дочери, – сказал пастор.
– Он не спрашивает, как нас зовут, – тихо прошептал Самуил, – так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки, а мое – прозвучать как-то по-еврейски
