style="font-size:15px;"> – Не могу, товарищ капитан. Я охраняю взвод.
– Никуда твой взвод не убежит. Садись, лейтенант.
Я сел. Комбат долго молчал, потом, тяжело вздохнув, не оборачиваясь ко мне, стал как бы сам с собой разговаривать.
– Был у меня дом. Семья была. Все было. И – ничего не осталось. Один я, даже письма некому написать… А ты, лейтенант, небось невесту оставил?
О невесте пришлось умолчать, но о Селиванчике, о его странном поведении я рассказал.
– Симуляция.
Брезжил рассвет. На изрытую, изувеченную войной землю пала роса. Я хотел было накинуть шинель, но над моей головой раздался такой грохот, что у меня захватило дух и я мгновенно ничком припал к земле.
Комбат приподнялся, спросил:
– Кто стреляет?
Я не знал, кто стреляет: немцы или наши…
– Наши батареи бьют. Прикажи, чтоб никто не вылазил из окопов.
Комбат встал и, нахохлясь, зашагал к лесу, а я побежал к своим расчетам. Ребята молодцы, все окопались и замаскировались.
Наши батареи били неистово, самозабвенно. Сначала оглушительный треск, похожий на треск раскалываемого ореха, потом этот треск раскатывался и отдавался в дальнем лесу, как будто оттуда тоже били батареи, затем журавлиный, шелестящий полет снарядов. Я так заслушался этой всеоглушающей и разрушающей музыкой, что даже забыл, что мне тоже надо окопаться, вырыть свой командирский окопчик… Взял лопату, вырыл что-то наподобие щели, прикрыл ее плащ-палаткой, на плащ-палатку набросал ржи, но, странное дело, когда я рыл и маскировал свой окопчик, артиллерийская музыка стала какой-то иной, в ней не было той стройности, той слаженности, тех раскатов, которые я слышал на рассвете. Слышны были только отдельные усталые звуки, похожие на удары в пустую бочку. Потом и эти звуки стихли, заглохли.
Где-то за шоссе взошло солнце. Само солнце было не видно, но по лесу, по его затрепетавшей листве чувствовалось, что солнце поднимается, восходит все выше и выше. Оно заиграло в капельках росы, подняло белый, как молоко, пар. Этот пар не смешивался с пороховым дымом, держался как-то отдельно. Потянуло богородской травой, тимьяном. Черт возьми, до чего же сильно пахнет этот ползучий, с маленькими пушистыми ресничками цветок! Даже пороховая гарь не может заглушить его удивительно стойкий запах.
Я гляжу в сторону Ново-Животинного, но ничего не вижу, зато другое село, на другом берегу Дона, виднелось как на ладони. Вдруг ноющий вой и – взрыв. Я потянул было голову в окоп, но по каске ударил длинный, с указательный палец, осколок.
Теперь я узнал, кто и откуда стреляет. А Селиванчик, он все стоял на коленях и перебирал комки вылопаченной им, уже начавшей подсыхать земли.
– Младший сержант, пригнись!
– Патрон я потерял, товарищ лейтенант…
Я держал его на ладони, этот тронутый ядовитой прозеленью патрон, он был без пули, хотел положить его в карман, но, когда разглядел, что он не наш, немецкий, бросил туда, где он лежал, в устланную лишайником ямину.
Значит,
