Приподнимал узкие плечи, зябко поеживался лейтенант Русавец, он подошел ко мне и, как робкий школьник, тихо и недоуменно спросил:
– Зачем мы здесь собрались?
– Придет новый командир бригады, – ответил за меня все знающий и все слышащий (даже прихваченный морозом голос Русовца) замаскхалаченный лейтенант Захаров. Он вооружился немецким автоматом (шмайсером) и весь утыкался запасными, прямыми, как школьная линейка, патронными рожками. Мне тоже хотелось похвастаться бельгийским браунингом (странно, что мои товарищи все еще не обратили на него внимания), расстегнул кобуру, взялся за грифельную рукоять и, как крылом ворона, блеснул нержавеющей, изящно выточенной сталью.
– Ерунда! Оружие для самоубийц и дамских пальчиков, – авторитетно заявил все знающий Захаров. А если бы он знал, что в магазине моей «ерунды» всего-навсего два патрона, тогда бы я совсем оконфузился. И все-таки тайно я продолжал гордиться, как-никак это был первый мой трофей, это было оружие, вышибленное из рук поверженного врага.
Штаб батальона располагался в затиши, в разбитой по-лагерному палатке. Палатка отапливалась, из выведенной на улицу железной трубы струился едва заметный синеватый дымок, он не в силах был оставить хотя бы мало-мальски заметный след не только на отдаленно стоящих ясенях, кленах, не оставляя следа и на протянутой к нему хрупкой, как стеклышко, жимолости, зато пышущая жгучим холодом заря заполнила весь лес, каждую его ярыжину, она, наверное, добралась и до какой-нибудь лисьей норы, уставилась в нее своим леденящим взглядом.
Всех нас, командиров взводов и командиров рот, позвал в палатку сам комбат, он был в том же полушубке, застегнутом на деревянные палочки и перехваченном широким, со звездной пряжкой ремнем.
– Товарищ полковник, командный состав первого отдельного противотанкового батальона…
– Вижу, вижу… Присаживайтесь, товарищи, – прервал комбата новый командир бригады полковник Сыроваткин.
Полковник по своему внешнему виду мало походил на военного, не было в нем той косточки, которая отличает армейского человека от обычных штатских людей, полковник рано закруглился, оброс, как говорят, добродушием. Возможно, по этой причине он был прислан на смену старому командиру бригады полковнику Цукареву. Мордобой, самодурство, злостное самоуправство даже в самые черные дни не только не поощрялись, но и жестоко наказывались, и, надо полагать, не по одному Воронежскому фронту.
Все мы присели, кто на притащенную из лесу валежину, кто на черенок лопаты, все мы ждали какого-то важного сообщения, по крайней мере, узнаем, почему застопорилось наше наступление.
Новый командир бригады не был скуп на слова, он рассказал об успешных наступательных действиях всего Воронежского фронта, но стремительное продвижение наших частей ослабило контроль за передовыми подразделениями, а легко взятые трофеи, которые в сводках Совинформбюро значились как склады продовольствия, влекли за собой нежелательные последствия. Комбриг на какое-то
