так… давнее… Вспомнил, как они, богатенькие, предали Пугача. Ну да ладно. Было и быльем поросло.
Вновь повеселел. Обнял Настю:
– Неужель ко мне навсегда?
– А зачем бы я притащила узел с бельем? А ты че… и вправду, намеревался отшельником жить?
– Намеревался. Да в сенокосную ночь подглядел, как ты купалась в Бузулуке. И с того часу…
– Это ты был за кустом? А я думала: медведь Трофим?
– Со мной один медведь купается в Панике, немного поодаль. Любо ему на волнах качаться.
– Это он. Его когда-то цыганский табор оставил – чем-то захворал. Так и прижился.
– Я-то ентот раз даже и не помыслил пред твоими очами явиться. Я был пострашнее медведя. Испужалась бы меня.
– Медведя я совсем не боюсь – он ручной. И тебя не испужалась бы: у тебя глаза добрые. И еще в них… такое… дай я лучше их поцелую.
Лучи солнца просеивались сквозь реденькую камышовую кровлю. Под обрывом журчала речная струя. С небес обронялся молитвенный клик журавлей.
Еще шелестели листопады, когда с неба повалил ядреными, разлапистыми хлопьями снег. По свежей пороше Никита выбрался в степной дол поохотиться. Из дымящейся Мокрой пади кобель вспугнул глухаря, под уклон разогнался за ним и плюхнулся в бочажину. Выкарабкался. И, уже не помня о дичи, как оглашенный стал бегать кругами, чтобы согреться и просохнуть.
Из зарослей терновника Никита поднял двух зайцев. Но выстрелом не достал – далековато. Поразмыслил. И потянул ближе к станичной околице – тут беляки более свойские, привычные к человеку: должны бы подпустить к себе ближе. Так-таки, одного сумел добыть.
Зима была многоснежная, лютая на морозы. То и дело учиняли разор подворью дикие кабаны. Они потрошили на гумне стога, нагло лезли в катухи, даже в чулан. Не желая их обозлить более крутыми мерами, а избавиться полюбовно, Никита протянул проволоку, на нее подвесил жестяные самодельные коробочки: при малейшем к ним прикосновении они начинали долодонить, звенеть, поднимать тревогу. Кабаны перестали докучать.
На забазье приходил старый больной лось. Никита подкармливал его объедками, ставил в ведре теплого пойла. В пургу зверь оставался под навесом на ночевку. Положив на прясло голову, дремал.
В печке горели дубовые поленья. В избе тепло. У горящей лучины сидела Настя, вязала пуховые варежки. Никита штопал валенки. На лбу испарина. Ласково глянул на жену:
– Об матушке, небось, соскучилась? Сходила бы, проведала.
– На Пасху уж…
– Теперича она простила…
– Ежели бы простила, позвала. Или сама наведалась. Бог ей судья. Я, Никитушка, вот о чем хочу тебя спросить. Что по разумению… понимаю… ну, как бы это сказать…
– Ты о чем?
– Я о детях. Вот, когда они есть…
– Когда они есть, это большое счастье. А ты к чему это?
– Тяжелая я. Все никак не решалась тебе сказать: вдруг огорчу. А щас послухала…
– Настенька, родная моя, да разя я изверг, чтобы…
Весь сияя, Никита поцеловал жену в пушистый затылок:
