И дом закрывать на зиму. Приходи вечером на картошку,– я от всей души надеялся, что она откажется от ежегодного ритуала – прощальных посиделок у костра с печёной картошкой.
– Не приду. У нас новая фенечка,– злобно всхлипнув, Руслана сдвинула рукав свитера и показала мне браслет, мигающий зелеными огоньками.
В этом браслете было что-то инопланетное и жуткое. Казалось, что из него сейчас выползут щупальца мерзкого липкого инопланетянина, поработившего Руслану, и утащат меня в мрачный скользкий каземат на вечные муки.
– Что это?– я удивился, до сих пор мне приходилось видеть на ней исключительно ювелирный эксклюзив.
– Ошейник. Строгий. С этой побрякушкой я могу дойти только до забора. Дальше меня током… вырубает. Так что пригласи лучше эту золотую дуру. У нее больше шансов. Тьфу!
Мы прощались, как обычно, до начала мая. Моя ветхая деревенская избушка, в отличие от загородной резиденции Русланы, возвышавшейся по соседству, не спасала от морозов. За это лето Руслана совсем постарела, глаза безвозвратно потухли, руки переставали дрожать только после серьезной дозы алкоголя. Ее общение окончательно замкнулось между телевизором и статуей. Загрузившись новостями и кальвадосом, Руслана пересказывала своей золотой интерпретации байки из телевизора, спорила с ней, ругалась, плевалась. Я не мог предположить, что та наша встреча окажется последней.
ххх
В нашей деревне, притаившейся в музее-заповеднике, дачные участки не предполагались изначально. Хранители музея отстаивали каждый квадратный сантиметр земли, словно щитом, прикрываясь то именем великого предка-художника, то «крышей» в Кремле. Руслана и ее высокопоставленный отец появились у нас в самом начале девяностых. Сначала в деревню приехало несколько машин с мигалками, потом вереница грузовиков с солдатами, и, наконец, колонна строительной техники. Шум стройки, не утихающий даже по ночам, мешал наслаждаться соловьиными трелями, а спустя полгода дворец, построенный во всех стилях одновременно, загородил половине деревни вид на излучину реки. Жителями нашей слободы были в основном художники, скупившие деревенские дома еще во времена хрущевской оттепели. Всю жизнь за приличные деньги они писали портреты идолов компартии, но иметь членов политбюро в качестве соседей категорически не желали.
– Хорошо, что мавзолей не построили,– комментировал архитектуру соседского дворца художник Мылов – придворный членинописец (как называл его мой отец) развалившейся державы.
– Дорвались, кухаркины дети, – поддакивал ранее ненавидевший Мылова монументалист Слизунов.
– Пропала деревня,– театрально резюмировала пейзажистка и мизантропка Гринпиевич, опрокидывая рюмку водки, не чокаясь.
Мои родители, наконец выбравшиеся из-под цензурного пресса, были увлечены первой совместной выставкой и не обращали внимания на новых высокопоставленных соседей.
– Хороший мой, зачем тебе вообще это замечать? Тем более презирать. Презрение – это эмоция, а они
