стаю. Старики-вожаки все еще вели, еще держали ее, еще призывали к возвращению домой, но обеспамятевшая в морозах стая жестоко-нетерпеливо заклевывала крылатые силы старших, пропуская в ряды впередсмотрящей рати крепнущую молодь. Наконец, старый вожак сложил могучие крылья, потом еще один, еще… Вот в битву за верховенство вступили два самых серых журавля – только перья полетели… Но победитель не знал, куда лететь, и стая осела на земле, не понимая, за что ее лишили неба.
Татьяна Самойлова потому великая актриса, что помнит: «Летят журавли»! Никакой тоски в ясном женском взоре, только счастливые слезы: летят журавли, летят! Возвращаются домой, в послевоенную нашу жизнь, еще не замученную чужебесием.
«Большое видится на расстоянии», – сказал другой великий – Сергей Есенин. То большое, что было, невозможно восполнить тем малым, что есть. Потому что и большое, и малое – наше общее, наше Русское, наше соборное. Примиримся на этом, зная теперь, через время: Великая война продолжилась Великим послевоеньем, ведь журавли улетали и возвращались.
Послевоенье – это не просто первые годы жизни после войны. Послевоенье – жизнь без войны. Послевоенье моего послевоенного поколения длилось до начала Афганской военной кампании. И все это долгое время жития нашего народа после Великой Отечественной войны, обалгиваемое ныне рассеянными по миру всяко-разными «идолищами погаными», было самым благополучным в советской истории, а Отечество – самым сильным.
В своей замечательной книге «Невидимая Хазария» другая моя соименница Татьяна Грачева пишет о том, что священная государственность сводится к одному слову – жизнь, которое заключает в себе три самых важных христианских понятия – веру, надежду, любовь – во всех их высочайших проявлениях в человеческом поведении.
Прошло время, подросли новые журавлята, в их юных крыльях затрепетала древняя тяга к полету. Вон они, журавли, летят. Видите? Возвращаются домой… Правее, правее смотрите: летят рядом с солнцем! Увидели? Ну вот и хорошо, ведь нам вместе с ними поднимать и вести стаю.
С замиранием сердца я ждала появления своей книги «Вериги любви». Раньше трепетала, нынче волновалась всерьез. И то: раньше была поэзия, а теперь года склонили к суровой прозе. Описывать реальную жизнь – не в бирюльки играть. Психоз достиг апогея, когда невидимые миру вериги, случайно защелкнувшиеся на моей шее в Переяславльском Рождественском монастыре и за годы пригревшиеся на моей душе, как родные, увидел слепец. Человек как человек, только с поющей палочкой и задумчивой собакой.
Она первая подошла ко мне, помахивая хвостом и улыбаясь, и что-то сказала на особом, с музыкальным подвывом, языке.
– Повтори, – попросила я, – не разобрала.
– Она вас пожалела, что тяжелая на вас шкура, – перевел человек.
– Шкура как шкура. То есть… что имеет в виду ваша дворняжка?
– Это она теперь дворняга, а раньше была неведомой породы, уж не знаю, какой. Напросилась
