себе вольным стрепетом, парящим над житейской суетой и бестолочью, поднебесным клекотом призывающим к полету белокрылую подругу. И многие знакомцы по литературной стезе верили в его стрепетиное начало: завораживали максаевская открытость, простодушие и потаенное буйство души. Наш мудрый с ехидцей писатель Борис Екимов именно Максаеву написал единственное в жизни рифмованное поздравление:
В Союзе есть я главный стрепет!
На всех врагов навел я трепет,
И даже Женю Кулькина
Я насадил однажды на…
Теперь пускай он говорит,
Что у него радикулит!
Максаев хвастался этой эпиграммой. Врагов у него в нашем Союзе писателей не водилось, случилась, правда, одна грязноватая потасовка с местным чересчур амбициозным литератором; зла он ни на кого не держал, ему стрепетиная вольность бестрепетно прощалась. Ибо стрепет он был прирученный, огорожавленный, с перевязанными бантиком крыльями. Двадцать лет близко общаясь с ним, я ни разу не видывал его в крестьянской обстановке. Как, впрочем, и он меня. А поездки в Букановскую Александр свято берег для себя одного…
Максаев в Волгоградской писательской организации пребывал чем-то вроде отдушины, а вернее – проруби на поле борьбы авторитетов, талантов и распределителей благ, причем борьбы подледной. Сам он никогда не претендовал на членство в бюро или ревкомиссии, не говоря уже о вожделенном посте ответственного секретаря. Но с ним считались, с его непосредственностью мирились, и в каждой распределительно-выборной кампании старались заручиться его голосом. Посредством обильной выпивки, на которую падок любой всамделишный казак, да еще с поэтическим уклоном. Александр Васильевич благодушно принимал застольные дары, но обыкновенно к решающему собранию пребывал в такой нирване, что блистательно отсутствовал, к негодованию противоборствующих сторон. Потом он появлялся, тут же поздравлял и заодно материл победителей на всякий случай и, донельзя довольный, приглашал очередную компанию в свою холостяцкую квартирку.
Мы любили собираться у него малым казачьим кругом: сам хозяин, пронзительно-соловьиный прозаик Иван Данилов и я, грешный. Калякали, подталдыкивали друг дружку, закусывали знаменитым максаевским рассольником, который гондобил он из чего бог послал, а все равно получалось сытнейшее и острейшее донское хлебово. Нередко эти посиделки кончались сватовством: мы везли Александра Васильевича к какой-нибудь учительствующей вдовушке, он перед ней распускал стрепетиные перья, говаривал важно, мол, денежки у него водятся и дитя невестино он ни в чем не обделит и не обидит. А когда мы с Даниловым потихоньку убирались восвояси, не мешая чулюкать довольной парочке, Максаев неожиданно настигал нас на ближайшей остановке с истошным воплем: «На кого вы меня спокинули!».
Боязливая тяга к семейному существованию преследовала его все последние годы. По личным подсчетам, с первой и, увы, единственной женой он в общей сложности прожил два десятка дней и восемнадцать лет платил алименты, сроду не числясь ни в каком штате. На что, скажите, стрепету трудовая книжка? Вот почему, несмотря на всю его земляность и казачью хватку,
