случалось и после. Тогда, во время столь печально закончившегося заседания «Кагэн», Ногути сказал: «Давайте оставим разговоры о прошлом. Мы ведь еще молоды». В том, что касалось историй о блестящем прошлом, так оно и было, но к вещам из прошлого Ногути был необычайно привязан. По мере их сближения Кадзу несколько раз видела, как он приглаживает седые волосы старой расческой, спросила, и оказалось, что Ногути пользуется ею уже тридцать лет. В молодости у него была очень густая шевелюра и зубцы обыкновенных расчесок ломались, поэтому он специально заказал прочный гребень из самшита.
Нельзя сказать, что такое отношение к вещам возникло из скупости или бедности. Сопротивляясь порожденному американской экономикой потребления поверхностному шику, привычке гнаться за всем новым, Ногути твердо придерживался английской традиции любви к старине. Дух конфуцианской бережливости прекрасно сочетался с аристократическим вкусом. Кадзу не понимала стиль отставшей от времени мужской моды, на котором настаивал Ногути.
Даже в зимние холода Кадзу не отложила утренние прогулки по саду. Ступая по иголочкам инея, она порой задумывалась, что ей больше нравится, что больше привлекает в Ногути: послужной список бывшего посла-аристократа или его нынешняя преданность реформам. Первое сверкало обывательски понятным блеском, второе, непонятное, давало почувствовать вектор жизни, направленный в будущее. Для Кадзу эти черты почти слились с внешностью Ногути: все равно что спросить, что ей кажется красивее – его острый нос или оттопыренные уши.
Их любовь развивалась очень медленно; впервые они поцеловались, когда Кадзу пришла в дом Ногути с новогодними поздравлениями. Цвет ее шелкового кимоно походил на зеленовато-голубой фарфор, и на этом фоне закручивались белые струйки, мерцали серебром ящерки, стелились ветви сосны. На широком серебристо-сером поясе оби золотой и алой нитью был вышит символ праздника – большой лангуст. Норковое манто Кадзу оставила в машине.
Дом Ногути с закрытыми даже в Новый год воротами выглядел угнетающе. Но сломанный звонок наконец-то починили – это Кадзу знала. Она еще во время предыдущих визитов заметила, с каким пренебрежением смотрит на нее пожилая служанка, всегда заставлявшая долго ждать, пока откроет. Порой Ногути по-немецки произносил название книги, чтобы эта женщина достала ее с полки. Та без запинки по-немецки повторяла название и, пробежав глазами по корешкам, вынимала нужную книгу. С этих пор Кадзу ее невзлюбила.
Здесь, в отдалении от большой дороги, царила тишина, слышались только сухие удары деревянной ракетки по волану. Кадзу каждый раз охватывал стыд перед шофером, когда, нажав звонок у ворот, она была вынуждена долго ждать, пока ей откроют. Ярким пятном тут смотрелась только сосна из небольшого новогоднего украшения у ворот – туда косо падали прозрачные лучи зимнего солнца.
Кадзу разглядывала безлюдную улицу. Солнце обнажало там и сям причудливые рытвины на дороге с облезшим асфальтом, расчерченной тенями деревьев и фонарных столбов. На черной земле, особенно заметной из-за растаявшего инея, блестели глубокие отпечатки толстых шин.
