что она столько времени потратила зря, хотя она понимала, что без этого потраченного времени не было бы теперь ясности. Казалось, что теперь и её подчинённые чувствуют её неуверенность. А ещё казалось, что они осуждающе смотрят ей вслед. Она знала, какое недовольство вызовет у начальства её затея перейти на другую методику… Она всё это знала, и всё это не было главным. Главным было то, что она никак не могла решиться оторваться от всего этого привычного, обсосанного и ринуться в какие-то дебри. Искать, а найдёт ли, и где взять столько времени, а что в это время будут делать её подчинённые? Ведь ходила, просила людей! Дали людей, а они, оказывается, теперь ей вовсе не нужны. Ей было неловко, стыдно непонятно чего, хотелось всё бросить, спрятаться за кого-то сильного, как это случалось раньше. Она будто потеряла себя. Ей уже не доставляло удовольствия прийти, как прежде, пораньше утром на стенд, когда в лаборатории ещё никого нет. Открыть стол и щёткой смести невидимую пыль с приборов, потом включить их и, когда засветятся все лампочки, отойти подальше, полюбоваться. В этот момент она испытывала какую-то детскую радость праздничной игры, будто стояла перед ёлкой и смотрела на разноцветные огоньки.
Потом она брала в руки журнал и ровным красивым почерком вписывала число в следующую за вчерашней строку испытаний. Ей представлялось, будто она волшебник, фокусник и делает какие-то только ей понятные движения, чтобы получилось неожиданно для всех прекрасное и необходимое. И её наполняла радость.
Нет, ей не хотелось скорей на работу, когда через проходную ещё не шёл непрерывный поток людей. Ей не хотелось потрогать эти приборы, и она чувствовала, что сама не выпутается. Она закусывала губы, и слёзы просились, но – у неё хватало воли не подавать вида. Никто бы не догадался о её смятении.
А вообще, она была несчастлива и в самом деле. Это не казалось ей беспричинно, как бывает у избалованных людей. Семейная жизнь разрушилась. Она осталась фактически одна, потому что с мамой никогда не была близка, и горе только замкнуло их и ещё больше разъединило. Работа пошла кувырком. Друзья как-то порастерялись незаметно, и не было рядом никого, с кем можно было бы просто поделиться и поговорить обо всём сразу, без оглядки.
Но никто не мог бы догадаться об этом, глядя на неё. Только очень внимательный глаз мог заметить, как она задумывается, уставившись в одну точку, а потом делает резкое движение головой, будто стряхивая с себя нахлынувшие мысли и переключая их на другой лад.
Сергей краем уха слышал, что женщины в лаборатории в чём-то сочувствовали, бывало, Вере Николаевне, но сразу же забывал об этом. Его возраст не был готов для того, чтобы надолго запоминать чужие несчастья.
Его раздражала бесполезность их теперешней работы. Он был совершенно уверен, что надо всё переменить. Но что он мог изменить? Поговорить с Верой Николаевной? А если она не согласится, что, скорее всего, следует ожидать? Да и стоит ли сейчас, когда осталось так мало времени, затевать фактически новое исследование? Ему проще было отсидеть своё время: тему закроют, он вернётся в свою группу.
И Виктор
