на этот замечательный пост не просто благодаря поддержке местных криминальных авторитетов, а, можно сказать, был вознесен к вершинам на их могутных плечах.
«Баб-генералов терпеть не могу, – объяснял Хруст кому-то в ее присутствии. – Баба – она баба и есть. Ей должно детей растить, щи варить, а не… фронтами командовать!»
Может, он ожидал, что, узнав, как именно должна вести себя баба, Инна Васильевна Селиверстова зарыдает, раскается и пойдет-таки к щам, но она и ухом не повела, и Валентин Григорьевич обиделся. А она, выждав время, как-то посетовала с натуральной печалью в голосе: Валентин Григорьевич, мол, хоть и орел-мужчина, однако к женскому равноправию относится, мягко говоря, странно. Сетовала она на ухо некоей крайне болтливой журналистке, которая одновременно освещала события в местном законодательном собрании и боролась за права женщин.
Журналистка немедленно раззвонила всем, кому могла раззвонить, что Хруст женоненавистник и практически интимофоб. Валентин Григорьевич опять слегка обиделся и в двух-трех местах не слишком удачно оправдался – это в Москве, мол, всякие Хакамады имеются, а у нас тут край сибирский, суровый, дай бог мужику справиться, а уж бабе с куриными мозгами, где уж, как уж…
После чего, согласно вездесущим Гэллопу с Комконом, потерял процентов двадцать голосов – как раз «баб с куриными мозгами» – и тогда уж обиделся всерьез, а от попыток оправдаться отказался.
Инна с тех самых пор стала с ним нежна и ласкова, как кошка Джина, подбирающаяся к хозяйской шубе, а Валентин Григорьевич все выискивал, куда бы и как ужалить ее побольнее.
Если бы кобры умели, они, наверное, улыбались бы друг другу так, как улыбались Инна и Валентин Григорьевич.
Инна посмотрела на телефон, который все молчал у нее в руке. Номер не определился.
Может, Осип волнуется? Впрочем, ее телефон узнает Осипа еще тогда, когда тот только задумывается, не позвонить ли начальнице.
Значит, не Осип.
Чертовщина какая-то.
Инна выключила телефон совсем, сунула в пиджак и огляделась. Женщин почти не было в густой мужской толпе, и вообще все это походило на обеденный перерыв во время длительных совещаний – вот все сидели-сидели, устали, а теперь вышли поесть, покурить и поговорить наконец о делах.
Возле длинного стола, уставленного едой и водкой, в самом конце болтался мухинский сын Митя. Судя по тому, что его руки мелькали, как мельничные крылья, он уже порядком принял и скоро станет удручающе невменяем. Начнет приставать, говорить гадости, полезет в драку. Потом еще добавит и примется рыдать, бухаться на колени и просить неизвестно у кого прощения, а потом уснет, и непременно так, что окажется на самом виду, и на него станут таращиться незнакомые люди, кивать, качать головами, коситься, обходить стороной, как гадкое место.
Ни премьера, ни «самых-самых» вице-премьеров уже не было. Инна знала, что они всегда появляются в самом начале мероприятия и остаются ровно столько, сколько требуется,
