просили, понимает ли она, зачем они сюда приехали, она не задумываясь ответила бы что нет, не понимает, но это было бы еще полбеды, – в конце концов, от жены не требуется понимать все, что делает муж, иногда достаточно просто верить. Сильнее всего ее смущало, что, кажется, и он тоже не очень понимает, зачем нужно было бросать все в Москве, увольняться со всех работ, распихивать, освобождая съемную квартиру, ненужные книги и вещи по друзьям и знакомым и лететь в этот странный и не сказать чтобы родной (даже ему, Карпову) край. То, что Карпов и сам волнуется, Марину и испугало, и расстроило – пока летели, она уже почти уговорила себя, что, наверное, все ее тревоги от мнительности, а на самом деле просто начинается хоть и новая, но интересная и по-прежнему счастливая жизнь. К его лабораторным, то есть даже не лабораторным, а вообще черт знает каким, ночам на кухне, опытам она всегда относилась как к милому хобби и, конечно, удивилась, когда он вдруг сказал ей, что это хобби требует жертв в виде, по крайней мере, переезда в другой город. В Москве их ничего особенно не держало, а Карпов был так убедителен и, главное, убежден, что она и не подумала ему возражать, а сразу согласилась – да, мол, конечно, если ты так считаешь, то надо ехать, – и хотя все дальнейшее происходило чуть менее быстро, чем можно было ожидать, и времени подумать и поспорить у обоих было предостаточно, она почему-то и не думала, и не спорила, и когда он сказал ей, что купил билеты на двадцать восьмое, только пожала плечами – двадцать восьмое так двадцать восьмое, какая разница.
Пока шли к стоянке такси, он сказал, что сейчас, наверное, в поселок ехать не стоит, там и поужинать негде, и вообще неизвестно, как там вообще, поэтому лучше заночевать в гостинице, поужинать и позавтракать в городе, а в поселок – днем, выспавшимися и сытыми. Почему-то это сразу ее успокоило; если он в состоянии думать о еде и комфорте, значит, все-таки не сошел с ума и ему по-прежнему стоит верить. Придя к такому выводу, Марина молча поцеловала мужа в щеку – Карпов отшатнулся, она улыбнулась: столько лет вместе, а он никак не привыкнет к тому, что она разговаривает с ним постоянно, даже когда молчит.
С таксистом торговаться не стали, триста рублей, которые он запросил, были вполне приемлемой ценой. Марина села сзади, Карпов рядом с водителем, машина проехала по темной аллее, и через, может быть, минуту Марина увидела освещенную развилку, ограниченную лесополосой, за которой в темноте угадывались кладбищенские кресты.
– И дед здесь похоронен, и бабка, и прабабка, – сказал Карпов, и Марина почему-то подумала, что, оказывается, ей очень хочется спать, а Карпов продолжает нервничать – а он, когда нервничает, всегда рассказывает какие-то истории, вот и сейчас – то ли ей, то ли таксисту, но скорее все-таки ей, – начал объяснять что-то про деда. Она почему-то не хотела слушать, курила, смотрела на изрезанные лесополосами холмы, улыбалась.
Она никогда не бывала на русском Юге и вообще имела об этих краях (как, впрочем, и об остальной России) достаточно смутное представление, свойственное, наверное, каждой москвичке из интеллигентной семьи – в Америке была, в Европе была, до Гоа так и не доехала, но наверняка когда-нибудь еще доедет, а чаша замкадья ее как-то миновала; шуток про замкадье и замкадышей она, впрочем, была чужда, и Карпов, который хоть и не подавал вида, но всегда обижался, когда ему кто-то указывал на неполноценность приезжих, ценил в Марине и это качество тоже. Марина подумала, что он вообще все ее качества ценит, и снова улыбнулась.
А на холмах тем временем уже начинался город, и Марина с любопытством разглядывала выкрашенные одинаковой голубой краской ворота и почти одинаковые одноэтажные каменные домики с лепными наличниками на окнах – реплики деревенской избы в лишенных леса местах. Иногда между домиками образовывалось пустое пространство, и тогда Марина видела снова холмы, но уже не с лесополосами, а с такими же домиками, которые теснились на холмах так, будто Россия своими размерами уступает любой Голландии, и лишней земли для жилья здесь нет. Потом пустые пространства закончились, дома стали двухэтажными, потом был какой-то завод, потом – круглое советское здание, очевидно, цирк, а за цирком начинался бульвар. Они ехали по бульвару, и Карпов, жестикулируя, что-то объяснял таксисту. Марине нравилось, как Карпов умеет объяснять, но сейчас ей почему-то не хотелось вслушиваться в то, что он говорит. Марина надеялась, что он знает, что делать, но именно надеялась – до сих пор единственным его аргументом в пользу того, что из Москвы нужно езжать жить сюда, было то, что через полгода Карпов станет знаменитым и богатым человеком, а если не станет, то Марина имеет полное право бросить его, развестись и забыть о его существовании; но даже если такой вариант ее устраивает, то пусть она не надеется, потому что шанс на богатство и славу у Карпова – стопроцентный, и через полгода она в этом убедится.
Рассказывал он ей об этом зимой, месяца три назад, когда, встретив ее с работы, он предложил пройтись пешком, а потом они отогревались в кофейне на Покровском бульваре, и, выслушав ее, может быть, слишком подробный рассказ обо всем, что случилось с ней за день (она сама понимала, что слишком любит поговорить; смеялась – тебе, мол, никогда не удастся вставить в мои монологи хотя бы одно
