улочку, ведущую к Донскому монастырю. Здесь было свободней. Шуваловский мальчишка, сидевший рядом на козлах, внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в дома.
– Такой большой, в два этажа, – пояснял он Михеичу.
– Казенный, что ль? – Михеич смотрел на парня свысока, надменно прищурив один глаз.
– Вроде бы… – пожимал плечами мальчуган. – Мы не знаем.
– Коли казенный, знать, дохтур имеется, – глубокомысленно изрек старик.
– Вчерась, говорят, был, – с олимпийским спокойствием подтвердил мальчишка и, утерев рукавом нос, прибавил: – А сегодня никак убёг.
– Как это «убёг»? Не может того быть! Чаво языком зря мелешь! – С досады кучер стеганул лошадок, и те пошли быстрее.
Антонина Романовна не отрывала глаз от окна кареты. Люди, убегавшие из города, производили на нее странное впечатление. Она вполне понимала чувства и страхи, которые ими движут. Но в то же время не могла отделаться от мысли, что они похожи на крыс, а Москва, ее многострадальная Москва – на тонущий корабль, который уже невозможно спасти. В глазах графини появилось что-то новое, пугавшее Елену. Она чувствовала, что прежняя милая, мирная и домашняя маменька стала другой – по-военному суровой. «Вот и Евгений вчера был совсем другой. Неужели мы все станем другими? И папенька, и маменька, и я, и даже вот Михеич и нянька?» Елена робко держала мать за руку и умоляла не волноваться. Все образуется. Они увезут папеньку в деревню. Там он быстро поправится. Он сам всегда говорил: «Деревенский воздух – лучшее лекарство. О том в любом календаре писано…»
– Вона! Вишь? – закричал шуваловский мальчишка, приподнимаясь на козлах.
Впереди показалась изба, почерневшая от времени. Каким образом сохранилось это допотопное сооружение, поставленное здесь еще во времена царицы Софьи, оставалось загадкой. Слюдяные окна, редко где уцелевшие в Москве, зловеще тускло отражали солнечный свет и глядели недобро. Сама изба походила на подслеповатую старуху в полусгнивших кружевах. За деревянными покосившимися воротами открывалась поистине ужасная картина. Весь двор и даже крыльцо были устланы мертвыми телами. Тошнотворный запах тления уже завладел этим злосчастным местом. Из дома доносились стоны и крики раненых, но двор… Двор был мертв. Ни одной живой души.
Графиня, пораженная этим зрелищем, встала в воротах как вкопанная. И вдруг чуть качнулась – не то от трупного духа, не то от ужаса. Михеич стянул с головы шапку, с которой не расставался даже в самые жаркие дни. Елена, несмотря на подступивший к горлу ком, нашла в себе силы преодолеть страх.
– Что стоишь? – обратилась она к мальчишке. – Показывай!
Опустив голову, он молча указал на телегу посреди двора. Была еще надежда, что этот шалопай обознался и принял за графа Мещерского кого-то другого. Виданное ли это дело, чтобы офицер, потомок знатного рода, оказался вот так на телеге с соломой посреди незнакомого двора, всеми забытый?
